Рассказы.

[Маруся]

Ты что же, старый, не молишься? — сказал нехлюдовский ямщик, надев и оправив шапку. — Аль некрещеный?
— Кому молиться-то? — решительно наступающе и быстро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.
— Известно кому, Богу, — иронически проговорил ямщик.
— А ты покажи мне, игде он? Бог-то?
Что-то было такое серьезное и твердое в выражении старика, что ямщик, почувствовав, что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился, но не показывал этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед прислушивающейся публикой, быстро отвечал:
— Игде? Известно — на небе.
— А ты был там?
— Был — не был, а все знают, что Богу молиться надо.
— Бога никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он явил, — строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.
— Ты, видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, — сказал ямщик, засовывая кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.
Кто-то засмеялся.
— А ты какой, дедушка, веры? — спросил немолодой уже человек, с возом стоявший у края парома.
— Никакой веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе, — так же быстро и решительно ответил старик.
— Да как же себе верить? — сказал Нехлюдов, вступая в разговор. — Можно ошибиться.
— Ни в жизнь, — тряхнув головой, решительно отвечал старик.
— Так отчего же разные веры есть? — спросил Нехлюдов.
— Оттого и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и субботники, и хлысты, и поповцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята слепые. Вер много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу, и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.
Старик говорил громко и все оглядывался, очевидно желая, чтобы как можно больше людей слышали его.
— Что же, вы давно так исповедуете? — спросил его Нехлюдов.
— Я-то? Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.
— Как гонят?
— Как Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам — по книжникам, по фарисеям и водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сделать нельзя, потому я слободен. «Как, говорят, тебя зовут?» Думают, я звание какое приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся: нет у меня ни имени, ни места, ни отечества, — ничего нет. Я сам себе. Зовут как? Человеком. «А годов сколько?» Я, говорю, не считаю, да и счесть нельзя, потому что я всегда был, всегда и буду. «Какого, говорят, ты отца, матери?» Нет, говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме Бога и земли. Бог — отец, земля — мать. «А царя, говорят, признаешь?» Отчего не признавать? он себе царь, а я себе царь. «Ну, говорят, с тобой разговаривать». Я говорю: я и не прошу тебя со мной разговаривать. Так и мучают.
— А куда же вы идете теперь? — спросил Нехлюдов.
— А куда Бог приведет. Работаю, а нет работы — прошу, — закончил старик, заметив, что паром подходит к тому берегу, и победоносно оглянулся на всех слушавших его.
Паром причалил к другому берегу. Нехлюдов достал кошелек и предложил старику денег. Старик отказался.
— Я этого не беру. Хлеб беру, — сказал он.
— Ну, прощай.
— Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, — сказал старик и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли лошадей.
— И охота вам, барин, разговаривать, — сказал ямщик Нехлюдову, когда он, дав на чай могучим паромщикам, влез на телегу. — Так, бродяжка непутевый.

Лев Толстой, "Воскресение"

[Маруся]

Тётенька Роза Ежова пошла в парикмахерскую делать брови.
К дорогому мастеру, в дорогую парикмахерскую. По записи, в своё время... Мастера звали Аделаида Подносилова.

Аделаида стала делать Розе брови, но тут ей позвонил любовник Альберт... Правая бровь Розы откликнулась на звоночек Альберта...
Когда мастер Подносилова делала левую бровь Розы, позвонила троюродная сестра брата мужа Подносиловой, Нора Застёжкина.
Левая бровь Розы не осталась равнодушной и к этому звоночку...

Из дорогой парикмахерской тётенька Ежова вышла без настроения.
Она достала телефон и позвонила мужу Афанасию Ежову.
Роза отругала мужа за то, что он съел котлеты, а сковородку не помыл. Муж был на охоте.
Он целился в зайца.
Рука откликнулась на звоночек, пуля пролетела мимо зайца, попала в гнездо, в гнезде дремала ворона, гнездо развалилось, ворона проснулась и от испуга, что её могли убить, снесла яйцо, яйцо упало на голову подоспевшего Ежова и испортило енотовую шапку...

Муж Ежов пошёл домой в плохом настроении, а дома — жена Ежова с кривыми бровями...
Если они разведутся, виноват кто? Заяц, конечно же, он ведь здесь самый слабый.

Светлана Тепленичева

[Маруся]

Мой кум Михалыч работает егерем. Весь в шрамах. На руке у него два параллельных шрама, это волк клыками. На груди четыре параллельных шрама, это медведь когтями. На всю спину 10 параллельных шрамов, это тёща граблями. Раньше Михалыч понимал язык зверей, щас не понимает, закодировался. Всё. Не поёт, не пляшет, голым лес не инспектирует. Короче, рутина.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]

На днях к нему в охотхозяйство прибыла группа немцев, охотники-любители, восемь голов. С утра провели инструктаж, взяли ружья, пошли. Охота началась удачно. Для гринписа. После того, как Ганс 30 раз стрелял в зайца, мы поняли, что косой в косого не попадёт никогда. Тут из под ног немца взлетел одинокий худой перепел. Немцы, вскинув восемь стволов, открыли стрельбу на поражение. То, что перепел был поражён такой стрельбой, было понятно сразу, потому что улетая он обгадил немцев с головы до ног.

Короче, когда мы вернулись в лагерь, из трофеев у нас был только погибший от поноса перепел. Чтобы подбодрить немцев, я рассказал им байку о том, как можно охотиться на зайца с кирпичом. Кладёшь на заячью тропу кирпич, посыпаешь его перцем. Заяц бежит по тропе и видит кирпич, думает, что это морковка, подбегает, нюхает кирпич, перец попадает ему в нос, заяц чихает, бьётся головой об кирпич и погибает. Немцы выслушали историю с каменными лицами.

На следующий день выдвинулись в лес пешком. Через каждые пять минут немцы требовали привала. На седьмом привале я потребовал объяснений. Оказалось, что рюкзаки у немцев полны перца и кирпичей. Избавившись от стройматериалов, к обеду мы вышли охотиться на уток. С юмором у немцев оказалось совсем хреново. После трехчасовой бесполезной стрельбы по уткам, я им сказал, что или утки высоко летают, или они низко подбрасывают собаку. И когда в следующий раз над ними взлетели утки, я увидел как собака Михалыча летит к ним на встречу. Глаза у собаки были как блюдца. Утки увидели летящее навстречу животное и стали нестись прямо на лету. Причём неслись утки обоих полов. И собака тоже. Так ничего и не застрелив, мы вернулись в лес и устроили небольшой пикник.

Тут неподалёку на пригорок вышел огромный медведь и стал чесать спину об берёзу. Ганс сдуру выстрелил в медведя утиной дробью и случилось страшное, он попал. Медведь не вынес такой фамильярности, кинулся в воду и поплыл в нашу сторону. Тут я понял, что попали мы все. Обычно медведи плавают по-собачьи, но оказалось, что обиженные медведи склонны к баттерфляю. А перепуганные немцы склонны к галопу. Они перебежали речку не замочив штанин и растворились на деревьях в близлежащем лесу. Медведь кинулся было на пару деревьев, но немцы шустро перескакивали с ветки на ветку. В глазах косолапого читалось удивление, таких белок он ещё не видел.

После этого незваный гость распотрошил наши рюкзаки, сел на немецкую губную гармошку и стал пожирать наши припасы. После того, как сгущёнка, тушёнка, хлеб и мыло были съедены, губная гармошка под медведем вдруг заиграла. Медведь выдувал музыку минут сорок. Потом он обильно пометил наши вещи и ушёл в чащу. Вещи, которые находились на нас, мы пометили сами.

Байка из интернета