Рассказы.

[Yorik]

И была седьмая ночь великой любви Соломона.

Странно тихи и глубоко нежны были в эту ночь ласки царя и Суламифи.
Точно какая-то задумчивая печаль, осторожная стыдливость, отдаленное предчувствие окутывали легкою тенью их слова, поцелуи и объятия.

Глядя в окно на небо, где ночь уже побеждала догорающий вечер, Суламифь остановила свои глаза на яркой голубоватой звезде, которая трепетала кротко и нежно.
— Как называется эта звезда, мой возлюбленный? — спросила она.
— Это звезда Сопдит, — ответил царь. — Это священная звезда. Ассирийские маги говорят нам, что души всех людей живут на ней после смерти тела.
— Ты веришь этому, царь?

Соломон не ответил. Правая рука его была под головою Суламифи, а левою он обнимал ее, и она чувствовала его ароматное дыхание на себе, на волосах, на виске.
— Может быть, мы увидимся там с тобою, царь, после того как умрем? — спросила тревожно Суламифь.
Царь опять промолчал.
— Ответь мне что-нибудь, возлюбленный, — робко попросила Суламифь.

Тогда царь сказал:
— Жизнь человеческая коротка, но время бесконечно, и вещество бессмертно. Проходят тьмы и тьмы тем веков, все в мире повторяется, — повторяются люди, звери, камни, растения. Во многообразном круговороте времени, и вещества повторяемся и мы с тобою, моя возлюбленная.
Это так же верно, как и то, что если мы с тобою наполним большой мешок доверху морским гравием и бросим в него всего лишь один драгоценный сапфир, то, вытаскивая много раз из мешка, ты все-таки рано или поздно извлечешь и драгоценность.

Мы с тобою встретимся, Суламифь, и мы не узнаем друг друга, но с тоской и с восторгом будут стремиться наши сердца навстречу, потому что мы уже встречались с тобою, моя кроткая, моя прекрасная Суламифь, но мы не помним этого.

— Нет, царь, нет! Я помню. Когда ты стоял под окном моего дома и звал меня: «Прекрасная моя, выйди, волосы мои полны ночной росою!» — я узнала тебя, я вспомнила тебя, и радость и страх овладели моим сердцем. Скажи мне, мой царь, скажи, Соломон: вот, если завтра я умру, будешь ли ты вспоминать свою смуглую девушку из виноградника, свою Суламифь?

И, прижимая ее к своей груди, царь прошептал, взволнованный:
— Не говори так никогда... Не говори так, о Суламифь! Ты избранная богом, ты настоящая, ты царица души моей... Смерть не коснется тебя...

Резкий медный звук вдруг пронесся над Иерусалимом. Он долго заунывно дрожал и колебался в воздухе, и когда замолк, то долго еще плыли его трепещущие отзвуки.
— Это в храме Изиды окончилось таинство, — сказал царь.
— Мне страшно, прекрасный мой! — прошептала Суламифь. — Темный ужас проник в мою душу... Я не хочу смерти... Я еще не успела насладиться твоими объятиями... Обойми меня... Прижми меня к себе крепче... Положи меня, как печать, на сердце твоем, как печать, на мышце твоей!..
— Не бойся смерти, Суламифь! Так же сильна, как и смерть, любовь... Отгони грустные мысли...

— О Суламифь, — все, что хочешь! Попроси у меня мою жизнь — я с восторгом отдам ее тебе. Я буду только жалеть, что слишком малой ценой заплатил за твою любовь.

Тогда Суламифь улыбнулась в темноте от счастья и, обвив царя руками, прошептала ему на ухо:
— Прошу тебя, когда наступит утро, пойдем вместе туда... на виноградник... Туда, где зелень, и кипарисы, и кедры, где около каменной стенки ты взял руками мою душу... Прошу тебя об этом, возлюбленный... Там снова окажу я тебе ласки мои...

В упоении поцеловал царь губы своей милой.

Легкий шорох послышался за дверью, и вдруг она распахнулась быстро и беззвучно.
— Кто там? — воскликнул Соломон.
Но Суламифь уже спрыгнула с ложа, одним движением метнулась навстречу темной фигуре человека с блестящим мечом в руке. И тотчас же, пораженная насквозь коротким, быстрым ударом, она со слабым, точно удивленным криком упала на пол.
catalog13big1 (600x556, 66Kb)
Соломон разбил рукой сердоликовый экран, закрывавший свет ночной лампады. Молодой воин под взглядом Соломона поднял голову и, встретившись глазами с гневными, страшными глазами царя, побледнел и застонал. Царь остановил его, сказав только три слова:
— Кто принудил тебя?
Весь трепеща и щелкая зубами, с глазами, побелевшими от страха, молодой воин уронил глухо:
— Царица Астис...

В это время Суламифь очнулась и сказала со спокойною улыбкой:
— Я хочу пить.
И когда напилась, она с нежной, прекрасной улыбкою остановила свои глаза на царе и уже больше не отводила их; а он стоял на коленях перед ее ложем, весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени купаются в ее крови и что руки его обагрены алою кровью.

Так, глядя на своего возлюбленного и улыбаясь кротко, говорила с трудом прекрасная Суламифь:
— Благодарю тебя, мой царь, за все: за твою любовь, за твою красоту, за твою мудрость, к которой ты позволил мне прильнуть устами, как к сладкому источнику.
Дай мне поцеловать твои руки, не отнимай их от моего рта до тех пор, пока последнее дыхание не отлетит от меня.
Никогда не было и не будет женщины счастливее меня.
Благодарю тебя, мой царь, мой возлюбленный, мой прекрасный. Вспоминай изредка о твоей рабе, о твоей обожженной солнцем Суламифи.

И царь ответил ей глубоким, медленным голосом:
— До тех пор, пока люди будут любить друг друга, пока красота души и тела будет самой лучшей и самой сладкой мечтой в мире, до тех пор, клянусь тебе, Суламифь, имя твое во многие века будет произноситься с умилением и благодарностью.

К утру Суламифи не стало.

Тогда царь встал, велел дать себе умыться и надел самый роскошный пурпуровый хитон, вышитый золотыми скарабеями, и возложил на свою голову венец из кроваво-красных рубинов.

И, оставшись один лицом к лицу с телом Суламифи, он долго глядел на ее прекрасные черты.
Лицо ее было бело, и никогда оно не было так красиво при ее жизни. Полуоткрытые губы, которые всего час тому назад целовал Соломон, улыбались загадочно и блаженно, и зубы, еще влажные, чуть-чуть поблескивали из-под них.

Долго глядел царь на свою мертвую возлюбленную, потом тихо прикоснулся пальцем к ее лбу, уже начавшему терять теплоту жизни, и медленными шагами вышел из покоя.

Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже лежали на циновках, по обе стороны трона, держа наготове свертки папируса, тростник и чернила. При входе царя они встали и поклонились ему до земли. Царь же сел на свой трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем на спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал:
— Пишите!

«Положи меня, как печать, на сердце твоем, как перстень, на руке твоей, потому что крепка, как смерть, любовь и жестока, как ад, ревность: стрелы ее — стрелы огненные».Вечером пошла Суламифь в старый город, туда, где длинными рядами тянулись лавки менял, ростовщиков и торговцев благовонными снадобьями. Там продала она ювелиру за три драхмы и один динарий свою единственную драгоценность — праздничные серьги, серебряные, кольцами, с золотой звездочкой каждая.

Потом она зашла к продавцу благовоний. В глубокой, темной каменной нише, среди банок с серой аравийской амброй, пакетов с ливанским ладаном, пучков ароматических трав и склянок с маслами — сидел, поджав под себя ноги и щуря ленивые глаза, неподвижный, сам весь благоухающий, старый, жирный, сморщенный скопец-египтянин.
Он осторожно отсчитал из финикийской склянки в маленький глиняный флакончик ровно столько капель мирры, сколько было динариев во всех деньгах Суламифи, и когда он окончил это дело, то сказал, подбирая пробкой остаток масла вокруг горлышка и лукаво смеясь:
— Смуглая девушка, прекрасная девушка! Когда сегодня твой милый поцелует тебя между грудей и скажет: «Как хорошо пахнет твое тело, о моя возлюбленная!» — ты вспомни обо мне в этот миг. Я перелил тебе три лишние капли.
49958527_17904152_3c99dfc0ed0c1 (241x35, 2Kb)
И вот, когда наступила ночь и луна поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме. Сестра ровно дышала у стены, на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала на полу.

Дрожа от робости, ожиданья и счастья, расстегнула Суламифь свои одежды, опустила их вниз к ногам и, перешагнув через них, осталась среди комнаты нагая, лицом к окну, освещенная луною через переплет решетки. Она налила густую благовонную мирру себе на плечи, на грудь, на живот и, боясь потерять хоть одну драгоценную каплю, стала быстро растирать масло по ногам, под мышками и вокруг шеи. И гладкое, скользящее прикосновение ее ладоней и локтей к телу заставляло ее вздрагивать от сладкого предчувствия.

И, улыбаясь и дрожа, глядела она в окно, где за решеткой виднелись два тополя, темные с одной стороны, осеребренные с другой, и шептала про себя:
— Это для тебя, мой милый, это для тебя, возлюбленный мой. Милый мой лучше десяти тысяч других, голова его — чистое золото, волосы его волнистые, черные, как ворон. Уста его — сладость, и весь он — желание. Вот кто возлюбленный мой, вот кто брат мой, дочери иерусалимские!..

И вот, благоухающая миррой, легла она на свое ложе. Лицо ее обращено к окну; руки она, как дитя, зажала между коленями, сердце ее громко бьется в комнате. Проходит много времени. Почти не закрывая глаз, она погружается в дремоту, но сердце ее бодрствует. Ей грезится, что милый лежит с ней рядом. Правая рука у нее под головой, левой он обнимает ее. В радостном испуге сбрасывает она с себя дремоту, ищет возлюбленного около себя на ложе, но не находит никого. Лунный узор на полу передвинулся ближе к стене, укоротился и стал косее. Кричат цикады, монотонно лепечет Кедронский ручей, слышно, как в городе заунывно поет ночной сторож.
49958527_17904152_3c99dfc0ed0c1 (241x35, 2Kb)
«Что, если он не придет сегодня? — думает Суламифь. — Я просила его, и вдруг он послушался меня?.. Заклинаю вас, дочери иерусалимские, сернами и полевыми лилиями: не будите любви, доколе она не придет... Но вот любовь посетила меня. Приди скорей, мой возлюбленный! Невеста ждет тебя. Будь быстр, как молодой олень в горах бальзамических».

Песок захрустел на дворе под легкими шагами. И души не стало в девушке. Осторожная рука стучит в окно. Темное лицо мелькает за решеткой. Слышится тихий голос милого:
— Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Голова моя покрыта росой.
Но волшебное оцепенение овладевает вдруг телом Суламифи. Она хочет встать и не может, хочет пошевельнуть рукою и не может. И, не понимая, что с нею делается, она шепчет, глядя в окно:
— Ах, кудри его полны ночною влагой! Но я скинула мой хитон. Как же мне опять надеть его?

— Встань, возлюбленная моя. Прекрасная моя, выйди. Близится утро, раскрываются цветы, виноград льет свое благоухание, время пения настало, голос горлицы доносится с гор.
— Я вымыла ноги мои, — шепчет Суламифь, — как же мне ступить ими на пол?
Темная голова исчезает из оконного переплета, звучные шаги обходят дом, затихают у двери. Милый осторожно просовывает руку сквозь дверную скважину. Слышно, как он ищет пальцами внутреннюю задвижку.

Тогда Суламифь встает, крепко прижимает ладони к грудям и шепчет в страхе:
— Сестра моя спит, я боюсь разбудить ее.
Она нерешительно обувает сандалии, надевает на голое тело легкий хитон, накидывает сверху него покрывало и открывает дверь, оставляя на ее замке следы мирры. Но никого уже нет на дороге, которая одиноко белеет среди темных кустов в серой утренней мгле. Милый не дождался — ушел, даже шагов его не слышно. Лупа уменьшилась и побледнела и стоит высоко. На востоке над волнами гор холодно розовеет небо перед зарею. Вдали белеют стены и дома иерусалимские.
49958527_17904152_3c99dfc0ed0c1 (241x35, 2Kb)
— Возлюбленный мой! Царь жизни моей! — кричит Суламифь во влажную темноту. — Вот я здесь. Я жду тебя... Вернись!
Но никто не отзывается.
«Побегу же я по дороге, догоню, догоню моего милого, — говорит про себя Суламифь. — Пойду по городу, по улицам, по площадям, буду искать того, кого любит душа моя. О, если бы ты был моим братом, сосавшим грудь матери моей! Я встретила бы тебя на улице и целовала бы тебя, и никто не осудил бы меня. Я взяла бы тебя за руку и привела бы в дом матери моей. Ты учил бы меня, а я поила бы тебя соком гранатовых яблоков. Заклинаю вас, дочери иерусалимские: если встретите возлюбленного моего, скажите ему, что я уязвлена любовью».

Так говорит она самой себе и легкими, послушными шагами бежит по дороге к городу. У Навозных ворот около стены сидят и дремлют в утренней прохладе двое сторожей, обходивших ночью город. Они просыпаются и смотрят с удивлением на бегущую девушку. Младший из них встает и загораживает ей дорогу распростертыми руками.
— Подожди, подожди, красавица! — восклицает он со смехом. — Куда так скоро? Ты провела тайком ночь в постели у своего любезного и еще тепла от его объятий, а мы продрогли от ночной сырости. Будет справедливо, если ты немножко посидишь с нами.

Старший тоже поднимается и хочет обнять Суламифь. Он не смеется, он дышит тяжело, часто и со свистом, он облизывает языком синие губы. Лицо его, обезображенное большими шрамами от зажившей проказы, кажется страшным в бледной мгле. Он говорит гнусавым и хриплым голосом:
— И правда. Чем возлюбленный твой лучше других мужчин, милая девушка! Закрой глаза, и ты не отличишь меня от него. Я даже лучше, потому что, наверно, поопытнее его.
49958527_17904152_3c99dfc0ed0c1 (241x35, 2Kb)
Они хватают ее за грудь, за плечи, за руки, за одежду. Но Суламифь гибка и сильна, и тело ее, умащенное маслом, скользко. Она вырывается, оставив в руках сторожей свое верхнее покрывало, и еще быстрее бежит назад прежней дорогой. Она не испытала ни обиды, ни страха — она вся поглощена мыслью о Соломоне. Проходя мимо своего дома, она видит, что дверь, из которой она только что вышла, так и осталась отворенной, зияя черным четырехугольником на белой стене. Но она только затаивает дыхание, съеживается, как молодая кошка, и на цыпочках, беззвучно пробегает мимо.

Она переходит через Кедронский мост, огибает окраину Силоамской деревни и каменистой дорогой взбирается постепенно на южный склон Ватн-эль-Хава, в свой виноградник. Брат ее спит еще между лозами, завернувшись в шерстяное одеяло, все мокрое от росы. Суламифь будит его, но он не может проснуться, окованный молодым утренним сном.
Как и вчера, заря пылает над Аназе. Подымается ветер. Струится аромат виноградного цветения.
— Пойду погляжу на то место у стены, где стоял мой возлюбленный, — говорит Суламифь. — Прикоснусь руками к камням, которые он трогал, поцелую землю под его ногами.
Легко скользит она менаду лозами. Роса падает с них, и холодит ей ноги, и брызжет на ее локти. И вот радостный крик Суламифи оглашает виноградник! Царь стоит за стеной. Он с сияющим лицом протягивает ей навстречу руки.
49958527_17904152_3c99dfc0ed0c1 (241x35, 2Kb)
Легче птицы переносится Суламифь через ограду и без слов, со стоном счастья обвивается вокруг царя.
Так проходит несколько минут. Наконец, отрываясь губами от ее рта, Соломон говорит в упоении, и голос его дрожит:
— О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!
— О, как ты прекрасен, возлюбленный мой!

Слезы восторга и благодарности — блаженные слезы блестят на бледном и прекрасном лице Суламифи. Изнемогая от любви, она опускается на землю и едва слышно шепчет безумные слова:
— Ложе у нас — зелень. Кедры — потолок над нами... Лобзай меня лобзанием уст своих. Ласки твои лучше вина...
Спустя небольшое время Суламифь лежит головою на груди Соломона. Его левая рука обнимает ее.

Склонившись к самому ее уху, царь шепчет ей что-то, царь нежно извиняется, и Суламифь краснеет от его слов и закрывает глаза. Потом с невыразимо прелестной улыбкой смущения она говорит:
— Братья мои поставили меня стеречь виноградник... а своего виноградника я не уберегла.
Но Соломон берет ее маленькую темную руку и горячо прижимает ее к губам.
— Ты не жалеешь об этом, Суламифь?
— О нет, царь мой, возлюбленный мой, я не жалею. Если бы ты сейчас же встал и ушел от меня и если бы я осуждена была никогда потом не видеть тебя, я до конца моей жизни буду произносить с благодарностью твое имя, Соломон!
— Скажи мне еще, Суламифь... Только, прошу тебя, скажи правду, чистая моя... Знала ли ты, кто я?
— Нет, я и теперь не знаю этого. Я думала... Но мне стыдно признаться... Я боюсь, ты будешь смеяться надо мной... Рассказывают, что здесь, на горе Ватн-эль-Хав, иногда бродят языческие боги... Многие из них, говорят, прекрасны... И я думала: не Гор ли ты, сын Озириса, или иной бог?
49958527_17904152_3c99dfc0ed0c1 (241x35, 2Kb)
— Нет, я только царь, возлюбленная. Но вот на этом месте я целую твою милую руку, опаленную солнцем, и клянусь тебе, что еще никогда: ни в пору первых любовных томлений юности, ни в дни моей славы, не горело мое сердце таким неутолимым желанием, которое будит во мне одна твоя улыбка, одно прикосновение твоих огненных кудрей, один изгиб твоих пурпуровых губ! Ты прекрасна, как шатры Кидарские, как завесы в храме Соломоновом! Ласки твои опьяняют меня. Вот груди твои — они ароматны. Сосцы твои — как вино!

— О да, гляди, гляди на меня, возлюбленный. Глаза твои волнуют меня! О, какая радость: ведь это ко мне, ко мне обращено желание твое! Волосы твои душисты. Ты лежишь, как мирровый пучок у меня между грудей!

Время прекращает свое течение и смыкается над ними солнечным кругом. Ложе у них — зелень, кровля — кедры, стены — кипарисы. И знамя над их шатром — любовь.

[Yorik]

Жили на небе ангелы. И каждый из них ждал, когда Бог разрешит ему спуститься на Землю, к людям. Стать одним из них. Только два ангела с ужасом ожидали этого момента. Ведь тогда бы им пришлось разлучиться, и возможно, больше никогда не встретиться. Эти два ангела были совершенно не похожи на других. И в то же время, казалось, что эти два существа просто половинки одного целого. Они угадывали мысли и желания друг друга, понимали с полуслова. Они были неразлучны.

И вот пришел черед одного ангела спускаться на Землю. При расставании они так долго плакали, что у людей, которыми они стали, были зеленые глаза (словно море слез, которые выплакали ангелочки при расставании). Богу было жалко разлучать этих двух милых созданий, но Он ничего не мог сделать, таков был закон Мира.
С тех пор второй ангел перестал смеяться, и все время проводил в одиночестве. Богу было больно смотреть на страдания бедного ангелочка. Поэтому через два года Бог отправил на Землю и второго ангела. При этом пообещал, что когда наступит время, то они встретятся на Земле.
Так эти два ангела стали людьми. Мальчиком и девочкой. Только они не подозревали о существовании друг друга. Шли годы, мальчик и девочка росли. И со временем они стали чувствовать, что рядом им кого-то не хватает. Но кого именно, они никак не могли понять.
И они стали искать. Искать друг друга, интуитивно. Только никак не могли найти. Но верили, что, в конце концов, они все таки встретятся. Они верили в это.
Шли годы. Парень и девушка пережили немало потерь. Они не раз встречались в толпе шумного города, но не замечали друг друга.
Бог, который все время наблюдал за ними, решил им помочь. Ведь это были два самые любимые Его ангелы, и Ему хотелось, чтобы они и на Земле были счастливы.
И наступил день их встречи. Стоило им встретиться взглядом, как они поняли, что нашли друг друга. Это нельзя было объяснить словами, но их сердца все сразу поняли.
И все стало как прежде. Они были вместе счастливы, понимали друг друга с полуслова, читали мысли. Две половинки одного целого соединились навечно. Только, как и раньше, больше всего они боялись потерять друг друга.


А Бог наблюдал за ними с небес и улыбался. Он ведь знал, что эти два ангела уже никогда не расстанутся

[Yorik]

Он смотрел на неё сквозь звёзды, сквозь огромные просторы неба, сквозь солнечный свет, сквозь радугу, и дождь. Он любовался ей и ужасался, наслаждался ею и боялся её.

Он любил её по-настоящему. Так, как не любят никого.

Когда-то, ещё совсем недавно, она была для него всем. Она была его творением и его болью, она была его лютой ненавистью и его неистовой любовью, она была его страхом и его победой, его войной и его спасением, была поражением ему и его чудом, была падением и взлётом, была ему ничем и всей его жизнью.

Иногда она была ему настоящей жизненной тяжбой и мучительной болью. Но он умел терпеть и прощать. Ведь он любил её. Эту любовь можно было назвать воистину святой. Хотя она была и невзаимной, безответной.

Лишь только в некоторых церквях и храмах и в кругах некоторых из многочисленных сект он слышал что-то о взаимной любви. И иногда на улицах и в домах каждого миллионного человека. И наверное только эти слова давали ему надежду и веру. Но всё равно этого было очень мало. Ведь что такое несколько маленьких церквушек по сравнению с его любовью.

Он любил...

Он был готов на всё. Готов был страдать, и страдал. Готов был колоть своё сердце ржавыми гвоздями и совать себе терновые иглы под ногти. Готов был развязывать и предотвращать любые войны. Готов был... Он помогал ей рождаться, расти, развиваться, жить. Учил её тому, чему так и не смог научить себя. Холил и лелеял её, как мог. Делал для неё всё, что было в его силах.

А она... Она отвечала ему лишь болью, заставляя страдать. Вонзала тысячи ножей ему в спину, выжигала ему глаза. На протяжении почти всех дней она, как будто специально, разочаровывала его, учила ненависти, кормила его отчаянием и истязанием. Она бесконечно лгала ему, плевала в лицо, била в спину. Она презирала его. По крайней мере, так казалось. Она манипулировала им, как ей хочется. А он всё это терпел. А что ему ещё оставалось? Ведь она была его самой большой любовью. Она, планета Земля. А он... А он всего лишь Бог.

[Маруся]

Николай Евграфович Алмазов едва дождался, пока жена отворила ему двери,
и, не снимая пальто, в фуражке прошел в свой кабинет. Жена, как только
увидела его насупившееся лицо со сдвинутыми бровями и нервно закушенной
нижней губой, в ту же минуту поняла, что произошло очень большое
несчастие... Она молча пошла следом за мужем. В кабинете Алмазов простоял
с минуту на одном месте, глядя куда-то в угол. Потом он выпустил из рук
портфель, который упал на пол и раскрылся, а сам бросился в кресло, злобно
хрустнув сложенными вместе пальцами...
Алмазов, молодой небогатый офицер, слушал лекции в Академии
генерального штаба и теперь только что вернулся оттуда. Он сегодня
представлял профессору последнюю и самую трудную практическую работу -
инструментальную съемку местности...
До сих пор все экзамены сошли благополучно, и только одному богу да
жене Алмазова было известно, каких страшных трудов они стоили... Начать с
того, что самое поступление в академию казалось сначала невозможным. Два
года подряд Алмазов торжественно проваливался и только на третий упорным
трудом одолел все препятствия. Не будь жены, он, может быть, не найдя в
себе достаточно энергии, махнул бы на все рукою. Но Верочка не давала ему
падать духом и постоянно поддерживала в нем бодрость... Она приучилась
встречать каждую неудачу с ясным, почти веселым лицом. Она отказывала себе
во всем необходимом, чтобы создать для мужа хотя и дешевый, но все-таки
необходимый для занятого головной работой человека комфорт. Она бывала, по
мере необходимости, его переписчицей, чертежницей, чтицей, репетиторшей и
памятной книжкой.
Прошло минут пять тяжелого молчания, тоскливо нарушаемого хромым ходом
будильника, давно знакомым и надоевшим: раз, два, три-три: два чистых
удара, третий с хриплым перебоем. Алмазов сидел, не снимая пальто и шапки
и отворотившись в сторону... Вера стояла в двух шагах от него также молча,
с страданием на красивом, нервном лице. Наконец она заговорила первая, с
той осторожностью, с которой говорят только женщины у кровати близкого
труднобольного человека...


- Коля, ну как же твоя работа?.. Плохо?
Он передернул плечами и не отвечал.
- Коля, забраковали твой план? Ты скажи, все равно ведь вместе обсудим.
Алмазов быстро повернулся к жене и заговорил горячо и раздраженно, как
обыкновенно говорят, высказывая долго сдержанную обиду.
- Ну да, ну да, забраковали, если уж тебе так хочется знать. Неужели
сама не видишь? Все к черту пошло!.. Всю эту дрянь, - и он злобно ткнул
ногой портфель с чертежами, - всю эту дрянь хоть в печку выбрасывай
теперь! Вот тебе и академия! Через месяц опять в полк, да еще с позором, с
треском. И это из-за какого-то поганого пятна... О, черт!
- Какое пятно, Коля? Я ничего не понимаю.
Она села на ручку кресла и обвила рукой шею Алмазова. Он не
сопротивлялся, но продолжал смотреть в угол с обиженным выражением.
- Какое же пятно, Коля? - спросила она еще раз.
- Ах, ну, обыкновенное пятно, зеленой краской. Ты ведь знаешь, я вчера
до трех часов не ложился, нужно было окончить. План прекрасно вычерчен и
иллюминован. Это все говорят. Ну, засиделся я вчера, устал, руки начали
дрожать - и посадил пятно... Да еще густое такое пятно... жирное. Стал
подчищать и еще больше размазал. Думал я, думал, что теперь из него
сделать, да и решил кучу деревьев на том месте изобразить... Очень удачно
вышло, и разобрать нельзя, что пятно было. Приношу нынче профессору. "Так,
так, н-да. А откуда у вас здесь, поручик, кусты взялись?" Мне бы нужно
было так и рассказать, как все было. Ну, может быть, засмеялся бы
только... Впрочем, нет, не рассмеется, - аккуратный такой немец, педант. Я
и говорю ему: "Здесь действительно кусты растут". А он говорит: "Нет, я
эту местность знаю, как свои пять пальцев, и здесь кустов быть не может".
Слово за слово, у нас с ним завязался крупный разговор. А тут еще много
наших офицеров было. "Если вы так утверждаете, говорит, что на этой
седловине есть кусты, то извольте завтра же ехать туда со мной верхом... Я
вам докажу, что вы или небрежно работали, или счертили прямо с
трехверстной карты..."

- Но почему же он так уверенно говорит, что там нет кустов?
- Ах, господи, почему? Какие ты, ей-богу, детские вопросы задаешь. Да
потому, что он вот уже двадцать лет местность эту знает лучше, чем свою
спальню. Самый безобразнейший педант, какие только есть на свете, да еще
немец вдобавок... Ну и окажется в конце концов, что я лгу и в
препирательство вступаю... Кроме того...
Во все время разговора он вытаскивал из стоявшей перед ним пепельницы
горелые спички и ломал их на мелкие кусочки, а когда замолчал, то с
озлоблением швырнул их на пол. Видно было, что этому сильному человеку
хочется заплакать.
Муж и жена долго сидели в тяжелом раздумье, не произнося ни слова. Но
вдруг Верочка энергичным движением вскочила с кресла.
- Слушай, Коля, нам надо сию минуту ехать! Одевайся скорей.
Николай Евграфович весь сморщился, точно от невыносимой физической
боли.
- Ах, не говори, Вера, глупостей. Неужели ты думаешь, я поеду
оправдываться и извиняться. Это значит над собой прямо приговор подписать.
Не делай, пожалуйста, глупостей.
- Нет, не глупости, - возразила Вера, топнув ногой. - Никто тебя не
заставляет ехать с извинением... А просто, если там нет таких дурацких
кустов, то их надо посадить сейчас же.
- Посадить?.. Кусты?.. - вытаращил глаза Николай Евграфович.
- Да, посадить. Если уж сказал раз неправду, - надо поправлять.
Собирайся, дай мне шляпку... Кофточку... Не здесь ищешь, посмотри в
шкапу... Зонтик!
Пока Алмазов, пробовавший было возражать, но невыслушанный, отыскивал
шляпку и кофточку. Вера быстро выдвигала ящики столов и комодов,
вытаскивала корзины и коробочки, раскрывала их и разбрасывала по полу.
- Серьги... Ну, это пустяки... За них ничего не дадут... А вот это
кольцо с солитером дорогое... Надо непременно выкупить... Жаль будет, если
пропадет. Браслет... тоже дадут очень мало. Старинный и погнутый... Где
твой серебряный портсигар, Коля?
Через пять минут все драгоценности были уложены в ридикюль. Вера, уже
одетая, последний раз оглядывалась кругом, чтобы удостовериться, не забыто
ли что-нибудь дома.

- Едем, - сказала она наконец решительно.
- Но куда же мы поедем? - пробовал протестовать Алмазов. - Сейчас темно
станет, а до моего участка почти десять верст.
- Глупости... Едем!
Раньше всего Алмазовы заехали в ломбард. Видно было, что оценщик так
давно привык к ежедневным зрелищам человеческих несчастий, что они вовсе
не трогали его. Он так методично и долго рассматривал привезенные вещи,
что Верочка начинала уже выходить из себя. Особенно обидел он ее тем, что
попробовал кольцо с брильянтом кислотой и, взвесив, оценил его в три
рубля.
- Да ведь "это настоящий брильянт, - возмущалась Вера, - он стоит
тридцать семь рублей, и то по случаю.
Оценщик с видом усталого равнодушия закрыл глаза.
- Нам это все равно-с, сударыня. Мы камней вовсе не принимаем, - сказал
он, бросая на чашечку весов следующую вещь, - мы оцениваем только
металлы-с.
Зато старинный и погнутый браслет, совершенно неожиданно для Веры, был
оценен очень дорого. В общем, однако, набралось около двадцати трех
рублей. Этой суммы было более чем достаточно.
Когда Алмазовы приехали к садовнику, белая петербургская ночь уже
разлилась по небу и в воздухе синим молоком. Садовник, чех, маленький
старичок в золотых очках, только что садился со своей семьею за ужин. Он
был очень изумлен и недоволен поздним появлением заказчиков и их необычной
просьбой. Вероятно, он заподозрил какую-нибудь мистификацию и на Верочкины
настойчивые просьбы отвечал очень сухо:
- Извините. Но я ночью не могу посылать в такую даль рабочих. Если вам
угодно будет завтра утром - то я к вашим услугам.
Тогда оставалось только одно средство: рассказать садовнику подробно
всю историю с злополучным пятном, и Верочка так и сделала. Садовник слушал
сначала недоверчиво, почти враждебно, но когда Вера дошла до того, как у
нее возникла мысль посадить куст, он сделался внимательнее и несколько раз
сочувственно улыбался.

- Ну, делать нечего, - согласился садовник, когда Вера кончила
рассказывать, - скажите, какие вам можно будет посадить кусты?
Однако из всех пород, какие были у садовника, ни одна не оказывалась
подходящей: волей-неволей пришлось остановиться на кустах сирени.
Напрасно Алмазов уговаривал жену отправиться домой. Она поехала вместе
с мужем за город, все время, пока сажали кусты, горячо суетилась и мешала
рабочим и только тогда согласилась ехать домой, когда удостоверилась, что
дерн около кустов совершенно нельзя отличить от травы, покрывавшей всю
седловинку.
На другой день Вера никак не могла усидеть дома и вышла встретить мужа
на улицу. Она еще издали, по одной только живой и немного подпрыгивающей
походке, узнала, что, история с кустами кончилась благополучно...
Действительно, Алмазов был весь в пыли и едва держался на ногах от
усталости, и голода, но лицо его сияло торжеством одержанной победы.
- Хорошо! Прекрасно! - крикнул он еще за десять шагов в ответ на
тревожное выражение женина лица. - Представь себе, приехали мы с ним к
этим кустам. Уж глядел он на них, глядел, даже листочек сорвал и пожевал.
"Что это за дерево?" - спрашивает. Я говорю: "Не знаю, ваше-ство". -
"Березка, должно быть?" - говорит. Я отвечаю: "Должно быть, березка,
ваше-ство". Тогда он повернулся ко мне и руку даже протянул. "Извините,
говорит, меня, поручик. Должно быть, я стареть начинаю, коли забыл про эти
кустики". Славный он, профессор, и умница такой. Право, мне жаль, что я
его обманул. Один из лучших профессоров у нас. Знания - просто чудовищные.
И какая быстрота и точность в оценке местности - удивительно!
Но Вере было мало того, что он рассказал. Она заставляла его еще и еще
раз передавать ей в подробностях весь разговор с профессором. Она
интересовалась самыми мельчайшими деталями: какое было выражение лица у
профессора, каким тоном он говорил про свою старость, что чувствовал при
этом сам Коля...

И они шли домой так, как будто бы, кроме них, никого на улице не было:
держась за руки и беспрестанно смеясь. Прохожие с недоумением
останавливались, чтобы еще раз взглянуть на эту странную парочку...
Николай Евграфович никогда с таким аппетитом не обедал, как в этот
день... После обеда, когда Вера принесла Алмазову в кабинет стакан чаю, -
муж и жена вдруг одновременно засмеялись и поглядели друг на друга.
- Ты - чему? - спросила Вера.
- А ты чему?
- Нет, ты говори первый, а я потом.
- Да так, глупости. Вспомнилась вся эта история с сиренью. А ты?
- Я тоже глупости, и тоже - про сирень. Я хотела сказать, что сирень
теперь будет навсегда моим любимым цветком...

1894

[ОЛЬГА_НКЭ]

Поток людей уносил Наташу все дальше и дальше от любви, тепла и благополучия. Московская подземка в одно мгновение стала убежищем для несбыточных надежд, глупых наивных мыслей, воспоминаний. Она с каким-то мазохистским удовольствием окунулась в толпу москвичей и гостей столицы, ее толкали, задевали сумками, дышали в лицо чесночным перегаром. Она слилась с безликой массой, стала неотъемлемой частью серой толпы и была безмерно этому рада.Кто бы мог подумать, что жизнь сделает такой зигзаг. Полгода назад Наташа ехала на работу в сонном вагоне метро и думала о своей горькой судьбе: нет радости в жизни, нет мужа, нет собственного жилья, нет детей - да много чего нет. А так хотелось простого женского счастья. Как, там, в песне поется - «…был бы милый рядом»?
Хорошо, чтобы у этого милого была и машина, и шалаш в виде квартирки, и хотя бы средний, но доход. Как же ей в тот момент хотелось не трястись в метро, а мило ворковать в салоне дорогого автомобиля, вдыхая запах кожаного салона и аромат изысканного мужского парфюма! Эх, мечты! Ну, чем эти соплячки, которых каждый вечер забирают с работы солидные мены, лучше Наташки? Хотя, пожалуй, одно достоинство у них есть - это возраст!
Годы летят. Вот уже и первые морщинки рассыпались лучиками вокруг глаз, и никакие чудодейственный кремы не скроют первые признаки, нет, не возраста, а, скорее, женской мудрости и пережитых трудностей. Так думала Наташка, разглядывая в мутном окне вагона свое отражение. Соломенные кудряшки, голубые глаза, белое мраморное лицо, родинка на щеке. «Хороша!» - она улыбнулась и уткнулась лицом в черный вязаный шарф.
Но мысли опять лавиной накрыли молодую женщину, а на смену мимолетной радости пришел само собой напрашивающийся вопрос - сколько еще той молодости и красоты осталось? Ну, может, лет на пять хватит, а дальше? Об этом думать не хотелось. И тут Наташа пообещала сама себе – выйду замуж, чего бы мне этого не стоило! Терпение и труд все перетрут. Главное - верить и действовать, тогда все получится. Решила, а через полчаса напрочь забыла о своих намерениях.
Круговорот и вечная суета на работе. Вечером в маленькой съемной квартирке треп с подругой по телефону, веселая переписка в аське, ничего не значащий флирт с молоденьким парнишкой из Киева по скайпу. Иногда, конечно, выдавались и походы в театр, и ни к чему не обязывающие свидания в кафешках, и прогулки по вечернему городу, но без влюбленных вздохов и продолжения. Обыкновенная жизнь молодой женщины.
Судьба постучала в дверь, а Наташка, как всегда оказалась не готова к ее сюрпризам. Возвращалась как-то поздно вечером, немного навеселе, от друзей. Голова слегка кружилось, и она решила поймать машину. Остановилась серебристая иномарка. Водитель не торговался, согласился подвезти до метро «Университет» за символическую плату. В салоне было тепло, женщину разморило, и она задремала. Водитель оказался тактичным, с разговорами не лез, но изредка поглядывал на случайную попутчицу. «Сколько ей лет? - думал Стас, - ну от силы лет двадцать семь, хотя… косметика творит чудеса… Симпатичная!».
Ну а дальше, как в старом кино, мужчина отказался от денег, попросил телефон, и Наташа, немного смущаясь, оставила свой номер незнакомцу. На следующий день Стас позвонил. Пригласил выпить кофе, побродить по Старому Арбату. Женщина согласилась.
Нельзя сказать, что Стас очень понравился Наташе: крупное телосложение, несмотря на молодой возраст, пивной животик, залысины, безвольный подбородок. Но это такие мелочи! Разве внешность украшает настоящих мужчин? Красота мужчины в его поступках. А поступки говорили сами за себя. Розы, комплименты, золотое колечко, планы на дальнейшую жизнь, забота и все – птичка попалась в клетку.
Теперь Наташа редко ездила на метро. Утром Стас отвозил ее на работу, а вечером забирал. Какое же это счастье - не толкаться в душном вагоне! А на свадьбу была обещана в подарок новенькая девятка (это пока не появится опыт вождения, дальше будут только иномарки). Подруги завидовали - повезло!
Наташке льстило внимание Стаса. Коренной москвич, закончил престижный московский ВУЗ, единственный сын у родителей, машина, квартира и совсем не средний месячный доход, женат не был, детей не имел - чем не жених?! Но иногда что-то настораживало молодую женщину в выражении зеленых выпуклых глаз, в сладких речах, от которых порой становилось приторно до тошноты. Ворочаясь от бессонницы в постели, она твердила – просто не люблю. А утром делилась переживаниями с подругой, которая смеялась над глупостью и отвечала – не перебирай! Замуж пора!
Через месяц общения Стас пригласил Наташу на дачу – его родители хотели познакомиться с невестой сына. Мама оказалась натурой властной и хитрой. Отец казался безвольным и во всем соглашался с женой. Наташа, привыкшая к честным и искренним отношениям, старалась вести себя непринужденно, однако чувствовала себя как на собеседовании или допросе. «Наташенька, так ты не москвичка? А где живут твои родители? Кем работает мама? Папа на пенсии? Сколько же ему лет? Ты один ребенок в семье? Какой институт закончила? Работаешь в издательстве? Очень интересно, а зарплата хоть устраивает? Конечно-конечно, удовольствие работа тоже должна приносить, но и деньги лишними не бывают. А что с жильем? Снимаешь квартиру? А вот у Стаса своего жилья тоже нет, живет в квартире бабушки, так что можно сказать, вы почти в равных условиях» – мать хитро улыбалась и сверлила девушку своими пронзительными глазами-буравчиками. Наташа не могла поверить собственным ушам. Как можно сравнивать?
Она - провинциалка, привыкшая добиваться всего своим трудом. Училась, жила в общаге, потом работала, постоянно доказывая свой профессионализм и трудолюбие. Меняла квартиры, экономила, помогала родителям, успевала читать, ходить в театры, посещать выставки и, несмотря ни на что, мечтать.
Стас же вырос в тепличных условиях, в университет устроил папа, мама обеспечивала уют дома, от армии отмазали, после окончания института стал жить в бабушкиной квартире самостоятельно. Родители помогли устроиться на работу.
Стас не пользовался успехом у женщин - был жадноватым, считал, что ухаживать за москвичками дорого. Другое дело - девушки из провинции, ничего не требуют и мечтают выйти замуж. Из них можно веревки вить при правильном подходе и можно не распинаться. Главное вначале пустить пыль в глаза – подарки, обещания, а там все пойдет как по маслу. К тому же выбирал он женщин намного старше себя, тем, которым не нужно что-то доказывать, а отношения в основном держатся на сексуальной привязанности.
С Наташей же они были ровесниками. Пообщавшись, Стас подумал, что неплохая жена получится из этой молодой женщины: капризничать не будет, не девочка, а свои амбиции засунет, куда подальше ради московской прописки, готовит хорошо, образована, привлекательна. Да и жениться пора. Главное обезопасить себя в материальном плане.
Сразу было заметно, что Наташа, как и все женщины, хочет замуж. При этом она была не избалована, радовалась любому знаку внимания, верила в обещания, производила впечатление бескорыстной и порядочной женщины. В случае развода уйдет с тем, с чем пришла, ничего не получит. Стас уж об этом позаботиться. Наташа даже не догадывалась о «премудрых» мыслях своего избранника.
«Я думаю, что взрослые люди должны быть самостоятельными и независимыми, так что это вполне нормально начинать все с нуля, снимать квартиру, рассчитывать на свои силы» - парировала женщина. Она никогда не сможет вписаться в семью, где разговоры и мысли только о деньгах, где страх за недвижимость не позволяет разглядеть самое главное – человеческую душу.
Она искренне надеялась, что Стас мало похож на своих родителей, да и жить они будут отдельно. Выяснилось, что семья отнюдь не бедная, две квартиры в Москве, одна в области, две дачи, у каждого члена семьи машина, да и счет в банке на круглую сумму. Жадность матери Стаса удивительно сочеталась с желанием похвастаться перед бедной провинциалкой. Не было в этот вечер задушевных разговоров о родственных узах, об увлечениях, воспоминаний из детства Стаса.
Разговор угасал, Наташа улыбалась, кивала головой, помогала убрать со стола. Отметила - поведение Стаса изменилось. В присутствии родителей он вел себя скованно и равнодушно по отношению к своей девушке. Возвращались в Москву молча. Возле подъезда Стас просто сказал, глядя не на возлюбленную, а куда-то вдаль через лобовое стекло: «Завтра заеду в девять, поедем в ЗАГС, подадим заявление. Извини за поведение мамы! Мне иногда кажется, что она не сможет смириться с моим выбором. Поэтому завтра! И это решено!» Наташа молча вышла из машины.
Утром следующего дня подали заявление, а вечером решили отметить помолвку. Стас пришел с цветами и шампанским. Все напоминало пьесу в театре абсурдов. В чем заключался абсурд, Наталья понять пока не могла, но что-то явно было не так. Любая девушка, приехавшая в мегаполис в поисках счастья, мечтает о таком событии. Только вот Наташа, не ощущала себя счастливой. На душу лег тяжелый камень. Она чувствовала – будет несчастной.
Мама, узнав, что дочь выходит замуж, сказала:- «Не спеши! Если не лежит душа не стоит. У тебя сейчас есть шанс встретить любимого человека, выйдешь замуж, шанса не будет». Наташка обожала свою маму, умную, современную, деликатную. Они с отцом прожили более тридцати лет вместе. Большую роль в семейном благополучии родителей играла лояльность и дипломатичность матери. Наташа, вздохнула - в семье Стаса все было по-другому.
Этим вечером случился неожиданный разговор. Сначала жених поднял бокал за их помолвку, потом упомянул, что Наташке несказанно повезло - она сумела «затащить» его в ЗАГС, поэтому должна ценить его самоотверженный поступок. Потом разговор плавно перешел в другое русло.
Стас говорил о том, что родители против их отношений, что жить в бабушкиной квартире не получится. Спросил, где будут прописаны их дети, предложил оформить брачный контракт. Наташа слушала и не верила своим ушам. Незаметно Стас коснулся в разговоре семейного бюджета, оказалось, его жене придется научиться экономить и тратить деньги аккуратно. За весь вечер женщина не услышала ни одного слова о любви, но придираться не стала.
Последующие дни пролетели, как в тумане. Стас выдвигал все новые и новые требования и условия их совместной жизни. Наташа чувствовала себя бесприданницей. В голову закралась мысль – ее просто хотят использовать. Иногда терпения не хватало, и она срывалась, говорила, что все это не для нее. Стас, чувствуя боевой настрой невесты, быстро сворачивал разговор, старался перевести все в шутку, задабривал обещаниями.
Наташка перестала спать по ночам, о предстоящей свадьбе старалась не думать. На работе бродила, как тень, в очередной раз провалила задание шефа. Коллеги удивленно переглядывались – вроде жизнь стала налаживаться, только вот глаза счастьем не светятся.
Стас приходил домой поздно, ужинал, разговаривал о предстоящей свадьбе, о расходах, предлагал экономить. Наташа по-прежнему самостоятельно платила за квартиру, покупала продукты и не чувствовала удовлетворения от почти семейной жизни. Ей не хватало воздуха, она задыхалась от нелюбимого запаха нелюбимого мужчины, от пыли, которыми покрылись их отношения, от безысходности.
Все вокруг только и твердили о том, что семейная жизнь не должна быть радужной и похожей на сказку, а ей просто хотелось вставить в уши беруши, чтобы заглушить голоса мнимых подруг. А те неустанно повторяли – нужно быть хитрее, расчетливей, подумать о себе! Не девочка уже - скоро тридцать! Ну, где ты еще такого встретишь? А ее начинало тошнить от этих разговоров.
Она пыталась защищаться и объяснить, что хотелось бы встретить духовно близкого человека, с которым можно было бы не только говорить, но и просто молчать. Стас же молчать не умел, он постоянно что-то говорил. Правду гласит мудрость:- «В любимом человеке нравятся недостатки, а не в любимом раздражают даже достоинства». В последнее время Наташа не замечала достоинств.
Она согласилась подписать брачный контракт. Думала – все правильно, ей ничего не нужно, даже московская прописка не привлекала. Работать в Москве можно, имея просто временную регистрацию. А квартиру они заработают, возьмут ипотеку, чтобы никто не из родственников Стаса, не мог ее упрекнуть в корысти. Одним словом, Наташка, привыкшая быть самостоятельной, готова была разделить все тяготы и заботы, но поведение жениха все чаще и чаще ставило ее в тупик.
Стас не баловал невесту ни цветами, ни ресторанами, в разговорах стала часто проскальзывать фраза – «нет денег, я же их не печатаю, намного дешевле поужинать дома». Если случалось заезжать в супермаркет, Стас следил за ценой продуктов и старался выбирать подешевле.
Наташке становилось грустно - даже со своей небольшой по московским меркам зарплатой, она больше смотрела на качество товара, а не на его стоимость. О машине, обещанной на свадьбу, жених больше не заикался. Наташа перестала общаться с друзьями, Стас контролировал каждый шаг, да и после работы нужно было спешить домой, готовить ужин, гладить рубашки.
Просьбы поехать в выходные дни за город, сходить в музей, прогуляться в парке, оставались без ответа. Субботний день Стас проводил перед телевизором или перед компьютером. В воскресенье ехал к родителям, один, намекая на то, что родители Наташу видеть не хотят. Иногда у Наташи не хватало денег до зарплаты, но попросить их у будущего мужа не могла.
Однажды он ее упрекнул:- «Ты уже, сколько лет в Москве, а так ничего и не накопила, у тебя за душой ничего нет!» Женщина задохнулась от возмущения:- «Ты хоть раз пробовал отдавать половину своей зарплаты за квартиру? А хочется, и одеваться прилично и на косметику тратить, я же не дворником работаю! Мне никто не помогает!»
До свадьбы оставалось две недели. Наташа осунулась, под глазами залегли темные круги – результат бессонных ночей. Был понедельник. За окном моросил дождь. На душе было мокро и противно. Наталья, сидела на кровати, укрывшись теплым одеялом. Она твердо решила сегодня не идти на работу, сказавшись больной. Выпросила у начальника три дня за свой счет, отключила телефон, выпила снотворное, а вечером проснулась с тяжелой головой. Кто-то настойчиво звонил в дверь. Наташка решила не открывать, хотя точно знала, что это Стас. Она обязательно с ним поговорит, но не сегодня, возможно через пару дней.
Через три дня они встретились в «Атриуме», решили выпить кофе в «Шоколаднице». Стас держался спокойно, как будто ничего не произошло, думая, что это просто капризы, и отношения наладятся. Наташа знала - ничего не наладится. Понимала, что так и не полюбила этого мужчину, а первые ростки ее влюбленности были погублены поступками Стаса. Наташа протянула коробочку с кольцом:
- Прости! Я не выйду за тебя замуж.
- Почему? - удивился Стас
- Я долго думала. Не хочу совершать ошибку. Я могла бы тебе объяснить, что не так, но ты, боюсь, не поймешь. Просто прими мое решение. Желаю счастья! И прощай! – Наташа резко встала и направилась к выходу. Она чувствовала себя свободной, но ей было грустно. Грустно, что не сбылись ее мечты, грустно, что опять одна, грустно от неизвестности. А, что же дальше?! Грустно, но не смертельно.
Прошло три месяца. Жизнь вошла в свою колею. Родственники и друзья старались не вспоминать об отмененной свадьбе. Подруги, конечно же, посплетничали, покрутили пальцем у виска, да и успокоились.
Каждый день душное метро, толпы людей, постоянный гул, спецефический запах… все как всегда. Вот и в этот раз Наташка торопилась утром на работу, на выходе из метро о чем-то задумалась и буквально чуть не сбила с ног кого-то мужчину. Извинилась. Их глаза встретились, и на минуту мир остановился.
А через год была свадьба, тихий вечер в кругу самых близких людей. Сергей нежно ухаживал за женой, поглаживая округлившийся живот любимой. Наталья думала о счастливой случайности, о том, как здорово, что в тот день у Сергея сломалась машина, и кто-то свыше подтолкнул их друг к другу. А еще о том, что настоящая любовь не признает никаких условий, в нее просто веришь, как веришь в Бога - просто знаешь, что Он есть.
Ксения Жильцова

[Светлана]

Чёрная полоса в жизни. Клише, известное многим. Кое-кто даже примеряет его на себя, в случае, когда босс накричал, когда подружка в порыве ярости (как же не купил ей норковую шубу в кредит) снова объявляет об уходе, когда два часа стоишь в пробке по дороге домой, а по телевизору матч любимой команды… это обычная чёрная полоса.
А вот моя чёрная полоса, полгода (или уже больше – плохо помню) без работы, голова почти не соображает, из симпатичного обаятельного пончика я превратился в доходягу (голливудские диеты отдыхают, я уже – минус двадцать пять). Несколько дней до Рождества, маленький сын в ожидании подарка, который я могу только украсть. Жена подаёт на развод, мне не сложно понять её чувства, но от этого я не чувствую успокоения… Мир рушится. Или нет, это чёрная полоса, это временно…
Отсылки электронных писем и стереотипные ответы, многие из вас знают как это бывает, ожидание чуда и вдруг ответ – на письмо, отправленное наудачу, безо всякой надежды, временная работа – непрофессиональный актёр, ходить в красном костюме и поздравлять. Детская сказка в которой можно стать главным героем… разумеется я не стал тратить время на размышления, схватил куртку и поехал.
Маленький офис, по канонам в таких обманывают, один человек, проводящий собеседование… Но он не просил денег вперёд, не предлагал быстро подписать пачку непонятных бумаг, только померил костюм (придётся носить подушку под курткой), дал мне прочитать несколько текстовых клише, поработал над моей речью и… я ему поверил. В его глазах читалась вера в то. что он делает. Да, это бизнес, но это сказка, в это верят дети. Мой мальчуган тоже смотрит на Санту в супермаркете широко открытыми глазами. Счастливый.
Теперь эти глаза, полные веры и восторга, смотрят и на меня. Голос не дрожал ни разу – неплохо для начинающего… сказочника. Смех, стихи, подарки. Сказка это я… Жаль, что работа сезонная, и дело абсолютно не в деньгах. Я теперь знаю, кто такие благодарные зрители… Идиллия, была однажды испорчена телефонным звонком: -Здравствуйте, мне сказали вы работаете Сантой?
-Да, это так
-Скажите, вы не могли бы поработать денёк без оплаты. Нашим детям это очень нужно.
-Детский приют?
-Нет, хоспис. У наших детей практически нет шансов, поэтому мы стараемся сделать их жизнь хоть чуть-чуть легче, – у меня пропал дар речи, я еле-еле смог ответить:
-Простите меня, но это чересчур, я не профи и боюсь испортить дело… нет, скорее я просто боюсь.
-Я понимаю, извините.
Надо же было так. Целый день я чувствовал себя ужасно. С одной стороны отказаться было как-то подло, а с другой – это точно выше моих сил. Простая больница была для меня ужасным местом, а тут… нет, не могу. Лучше честный отказ, чем потерять сознание в костюме Санты. Бедные дети, как вообще можно смотреть на их муки. Да простит Господь мою слабость. Чтобы развеяться до работы я пошёл в магазин игрушек. Неудачник снова стал папой и приобрёл набор машинок сыну… он давно был от них в восторге. Впрочем, производители и продавцы об этом, как видно, знали, за такую цену запросто можно «прокачать» настоящий автомобиль. Чтобы не оставить подарок где-нибудь я положилил его в мешок Санты. И снова работа, веселье, подарки, пожелания Санте… праздник. Последний малыш настолько плотно прирос к своему подарку, что мне пришлось уйти раньше минут на десять, оставался ещё один адрес, до которого было полчаса и десять минут дороги. Я не спеша спускался по лестнице многоэтажного дома, приветствуя встречных людей, как вдруг меня взяли за рукав. Женщина, не старая, но выглядевшая мягко скажем не очень. Не улыбалась. Тоже чёрная полоса?
-Простите меня, пожалуйста – тихо начала она – я хотела попросить… - я был на подъёме, поэтому ничего не имел против, в конце концов я же Санта.
-Всё, что угодно – бодро ответил я – Санта помогает всем и всегда.
-У меня нет, денег, заплатить вам, и маленький сын, он очень ждёт Санту…
-И всего-то, Санта, разумеется, придёт к нему – бодро ответил я и продолжил тише – только Санту ждут ещё и в другом доме, так что на десять минут, ладно?
-Спасибо вам, мой малыш болен, очень болен – меня словно ударило током. Я замолчал – не беспокойтесь, продолжала женщина – не заразно, он ударился, когда играл и теперь врачи не дают прогнозов, он может умереть в любой день, а может – нет. Муж ушёл, он не может этого видеть. Сын часто гулял на площадке и всегда всё было хорошо… До этого раза.
Я глубоко вздохнул и взял её за руку: -добрый волшебник Санта сделает маленькое чудо, обещаю.
Малыш лежал в кровати, он чем-то был похож на моего сына, это сделало мою работу ещё труднее, но я не собирался сдаваться. На стене висел плакат с теми же машинками, от которых был без ума и мой шалопай.
-Привет – весело начал я – маленькие птички сказали, что ты болен и я решил заскочить, поздороваться.
Бедняга попытался улыбнуться, но получилась кривая гримаска. У него очень болит голова – догадался я.
-Здравствуй, Санта - сказал малыш – скажи, а ты настоящий или актёр?
-Что значит актёр? – спросил я – и почему ты думаешь, что Санта может быть актёром?
-Я видел актёра в магазине… он рассказывал истории, а вечером ушёл в туалет и там пил из горла бутылки виски…
-Это не Санта, Санта растает от виски, -повинуясь внезапному порыву, я снял рукавицу и протянул руку- дотронься. Она тёплая, значит я живой. – малыш сначала как-то осторожно погладил мою ладонь, а потом крепко сжал своими маленькими пальчиками – и вот ещё что, я принёс тебе подарок, твои любимые машинки… актёр мог об этом знать, как думаешь? – здорово, что я пожил этот набор в мешок… сыну куплю другой, на парфюм жене хватит, присмотренный для себя новый шарф и перчатки подождут. Старые вполне нормальны.
-Спасибо, Санта. Ты и правда настоящий, а я уже сомневался и друзья говорят, что ты – выдумка, когда я поправлюсь – расскажу всем.
-Обязательно расскажи, как Санта может быть выдумкой.
-Санта, а можно тебя спросить?
-Всё, что угодно. Санта знает всё.
-Санта, скажи, я поправлюсь? – у меня потемнело в глазах, слава Богу, малыш не видел, как дрожат мои губы – их скрывали накладные усы и борода. Мысли бежали со скоростью света: Только не слёзы, я не должен. Господи, помоги ему, пожалуйста, мои чёрные полосы ничто, я приму любое твоё решение, только помоги невинной душе. Кажется, я зажмурился, а когда открыл глаза, увидел стоящего возле изголовья кровати ангела. Он гладил малыша по голове светлой бесплотной рукой, а потом мне показалось, что рука прошла внутрь и на долю секунды задержалась внутри. Ангел повернулся ко мне и чуть заметно кивнул.
-А как же слёзы? – почему-то подумал я. Ангел улыбнулся и провёл рукой по моему лицу… потом он движением головы показал мне на ребёнка. Я понял, что от меня требуется продолжать.
-Санта, скажи, я поправлюсь? – снова услышал я детский голосок.
-Конечно, поправишься, обязательно – уверенно сказал я – теперь я пойду, ладно? Детей ещё много. Увидимся через год.
-До свидания, Санта – улыбнулся мне ребёнок.
На пороге его мама попыталась сунуть мне в руку банкноту: -Вы оставили ему дорогую игрушку, я не могу заплатить полную стоимость. Это всё, что у меня есть… Спасибо вам.
- Я же сказочный персонаж, нам деньги не нужны. С рождеством.-сказал я и побежал вниз по лестнице - мне предстоял ещё один заказ.
По дороге в последний дом я пытался собрать вместе разбегающиеся в стороны мысли: -Рождество, ангел, кому расскажешь только посоветуют врача-психиатра… Чудес не бывает… А здорово я сыграл, вернул сказку… вот и мой адрес. Работать, или нет, быть Сантой.
В доме был отец и ребёнок. Поначалу всё шло как надо, Санта поздравил, вручил подарок, спел песню, поболтал. А потом отец предложил виски. Так и сказал: что, Санта, рабочий день закончен, давай расслабься – он ещё и сыну подмигнул…
-Нет, я не могу, я растаю…
Отец захохотал: растаю, ну и шутник, смотри, какого актёра я выписал тебе, сынок.
Я посмотрел на его ребёнка и понял, что он верит мне: - малыш, разве я похож на актёра, разве я могу пить виски, а как же Рождество? Ты мне веришь?
- Пап, отстань от Санты, я хочу Рождество. Это не актёр из супермаркета, он настоящий.
-Спасибо, малыш – сказал я – до встречи через год, с Рождеством.
Всё, мои выступления подошли к концу, я чувствовал, что мне нужен отдых… Тяжёлый выдался денёк… И вдруг окрик сзади: Эй, Санта, постой…
-Неужели мне набьют сегодня морду, за последнее выступление. Нельзя компрометировать родителей в глазах детей, а я реально переиграл. Хотя я же Санта, я должен быть Сантой, а не актёром. Я повернулся к мужчине.
- Я чего хотел, ты прости за виски, ты вообще молодец, сын в восторге, он в сказки вообще не верит, а тут прямо детство вернулось. Я не выпендриться хотел, просто была чёрная полоса, всё кое-как, а два дня назад сделка, такие бывают раз в жизни. Вот и повело. Держи, – он сунул что-то мне в руку и побежал обратно.
Я опустил глаза и обмер. Такую пачку денег я видел раньше только в банке… Вот и правда сделка на миллион. Благотворительный фонд Санты. Поиски постоянной работы теперь обещали стать простым времяпрепровождением, а не вопросом выживания…
Благотворительность… дурацкое слово и выговаривается трудно, но другого нет. Я достал телефон, перелистал входящие
-Здравствуйте ещё раз. Нашли Санту в хоспис? Ничего, я позвоню завтра, договоримся о встрече…

Мы часто обращаем свое внимание на то, что не нужно...Зацыкливаемся на том, что не стоит...Пристальное внимание на себя любимого и несчастного несет потерю нити с окружающим,ценным и важным.

[Маруся]

Хорошая сказка от Л.Н. Толстого... Карма


Панду, богатый ювелир браминской касты, ехал со своим слугой в Бенарес. Догнав по пути монаха почтенного вида, который шел по тому же направлению, он подумал сам с собой: «Этот монах имеет благородный и святой вид. Общение с добрыми людьми приносит счастье; если он также идет в Бенарес, я приглашу его ехать со мной в моей колеснице». И, поклонившись монаху, он спросил его, куда он идет, и, узнав, что монах, имя которого было Нарада, идет также в Бенарес, он пригласил его в свою колесницу.
– Благодарю вас за вашу доброту, – сказал монах брамину, – я действительно измучен продолжительным путешествием. Не имея собственности, я не могу вознаградить вас деньгами, но может случиться, что я буду в состоянии воздать вам каким-либо духовным сокровищем из богатства знания, которое я приобрел, следуя учению Шакьямуни, блаженного великого Будды, Учителя человечества.
Они поехали вместе в колеснице, и Панду дорогою слушал с удовольствием поучительные речи Нарады. Проехав один час, они подъехали к мосту, где дорога была размыта с обеих сторон и телега земледельца с сломанным колесом загораживала путь.
Девала, владетель телеги, ехал в Бенарес, чтобы продать свой рис, и торопился поспеть до зари следующего утра. Если бы он опоздал днём, покупатели риса могли уже уехать из города, скупив нужное им количество риса.
Когда ювелир увидал, что он не может продолжать путь, если телега земледельца не будет сдвинута, он рассердился и приказал Магадуте, рабу своему, сдвинуть телегу в сторону, так, чтобы колесница могла проехать. Земледелец противился, потому что воз его лежал так близко к обрыву, что мог рассыпаться, если его тронуть, но брамин не хотел слушать земледельца и приказал своему слуге сбросить воз с рисом. Магадута, необыкновенно сильный человек, находивший удовольствие в оскорблении людей, повиновался, прежде чем монах мог вступиться, и сбросил воз. Когда Панду проехал и хотел продолжать свой путь, монах выскочил из его колесницы и сказал:
– Извините меня, господин, за то, что я покидаю вас. Благодарю вас за то, что вы по своей доброте позволили мне проехать один час в вашей колеснице. Я был измучен, когда вы посадили меня, но теперь благодаря вашей любезности я отдохнул. Признав же в этом земледельце воплощение одного из ваших предков, я не могу ничем лучше вознаградить вас за вашу доброту, как тем, чтобы помочь ему в его несчастье.
Брамин взглянул с удивлением на монаха.
– Вы говорите, что этот земледелец есть воплощение одного из моих предков; этого не может быть.
– Я знаю, – отвечал монах, – что вам неизвестны те сложные и значительные связи, которые соединяют вас с судьбою этого земледельца. Но от слепого нельзя ожидать того, чтобы он видел, и потому я сожалею о том, что вы вредите сами себе, и постараюсь защитить вас от тех ран, которые вы собираетесь нанести себе.
Богатый купец не привык к тому, чтобы его укоряли; чувствуя же, что слова монаха, хотя и сказанные с большой добротой, содержали в себе язвительный упрёк, он приказал слуге своему тотчас же ехать далее.
Монах поздоровался с Девалой-земледельцем и стал помогать ему в починке его телеги и в том, чтобы подобрать рассыпавшийся рис. Дело шло быстро, и Девала подумал:
«Этот монах, должно быть, святой человек, – ему как будто помогают невидимые духи. Спрошу его, чем я заслужил жестокое со мной обращение гордого брамина».
И он сказал:
– Почтенный господин! Не можете ли вы сказать мне, за что я потерпел несправедливость от человека, которому я никогда не сделал ничего худого?
Монах сказал:
– Любезный друг, вы не потерпели несправедливости, но только потерпели в теперешнем существовании то, что вы совершили над этим брамином в прежней жизни. И я не ошибусь, сказавши, что даже и теперь вы бы сделали над брамином то же самое, что он сделал с вами, если бы были на его месте и имели такого сильного слугу.
Земледелец признался, что, если бы он имел власть, то не раскаялся бы, поступив с другим человеком, загородившим ему дорогу, так же, как брамин поступил с ним.
Рис был убран в воз, и монах с земледельцем приближались уже к Бенаресу, когда лошадь вдруг шарахнулась в сторону.
– Змея, змея! – воскликнул земледелец. Но монах, пристально взглянув на предмет, испугавший лошадь, соскочил с телеги и увидал, что это был кошелёк, полный золота.
«Никто, кроме богатого ювелира, не мог потерять этот кошелёк», — подумал он и, взяв кошелёк, подал его земледельцу, сказав:
– Возьмите этот кошелёк и, когда будете в Бенаресе, подъезжайте к гостинице, которую я укажу вам, спросите брамина Панду и отдайте кошелёк. Он будет извиняться перед вами за грубость своего поступка, но вы скажите ему, что вы простили его и желаете ему успеха во всех его предприятиях, потому что, верьте мне, чем больше будут его успехи, тем лучше это будет для вас. Ваша судьба во многом зависит от его судьбы. Если бы Панду спросил у вас объяснений, то пошлите его в монастырь, где он всегда найдёт меня в готовности помочь ему советом, если совет нужен ему.
Панду между тем приехал в Бенарес и встретил Малмеку, своего торгового приятеля, богатого банкира.
– Я погиб, – сказал Малмека, – и не могу делать никаких дел, если нынче же не куплю воз лучшего риса для царской кухни. Есть в Бенаресе мой враг банкир, который, узнав то, что я сделал условие с царским дворецким о том, что я доставлю ему сегодня утром воз риса, желая погубить меня, скупил весь рис в Бенаресе. Царский дворецкий не освободит меня от условия, и завтра я пропал, если Кришна не пошлет мне ангела с неба.
В то время как Малмека жаловался на своё несчастье. Панду хватился своего кошелька. Обыскав свою колесницу и не найдя его, он заподозрил своего раба Магадуту и призвал полицейских, обвинил его и, велев привязать его, жестоко мучил, чтобы вынудить от него признание. Раб кричал, страдая:
– Я невиновен, отпустите меня! Я не могу переносить этих мук! Я совершенно невинен в этом преступлении и страдаю за грехи других! О, если бы я мог выпросить прощение у того земледельца, которому я сделал зло ради моего хозяина! Мучения эти, верно, служат наказанием за мою жестокость.
В то время как полицейские еще продолжали бить раба, земледелец подъехал к гостинице и, к великому удивлению всех, подал кошелек. Раба тотчас же освободили из рук его мучителей, но, будучи недоволен своим хозяином, он убежал от него и присоединился к шайке разбойников, живших в горах. Когда же Малмека услыхал, что земледелец может продать самого лучшего рису, годного для царского стола, он тотчас же купил весь воз за тройную цену, а Панду, радуясь в сердце своём возвращению денег, тотчас же поспешил в монастырь, чтобы получить от монаха те объяснения, которые он обещал ему.
Нарада сказал:
– Я бы мог дать вам объяснение, но, зная, что вы неспособны понять духовную истину, я предпочитаю молчание. Однако я дам вам общий совет: обращайтесь с каждым человеком, которого вы встретите, так же, как с самим собой, служите ему так же, как вы желали бы, чтобы вам служили. Таким образом вы посеете семя добрых дел, и богатая жатва их не минует вас.
– О, монах! дайте мне объяснение, – сказал Панду, – и мне легче будет следовать вашему совету.
И монах сказал:
– Слушайте же, я дам вам ключ к тайне: если вы и не поймете её, верьте тому, что я скажу вам. Считать себя отдельным существом есть обман, и тот, кто направляет свой ум на то, чтобы исполнять волю этого отдельного существа, следует за ложным советом, который приведёт его в бездну греха. То, что мы считаем себя отдельными существами, происходит оттого, что покрывало Майи ослепляет наши глаза и мешает нам видеть неразрывную связь с нашими ближними, мешает нам проследить наше единство с душами других существ. Немногие знают эту истину. Пусть следующие слова будут вашим талисманом:
«Тот, кто вредит другим, делает зло себе.
Тот, кто помогает другим, делает добро себе.
Перестаньте считать себя отдельным существом – и вы вступите на путь Истины.
Для того, чье зрение омрачено покрывалом Майи, весь мир кажется разрезанным на бесчисленные личности. И такой человек не может понимать значения всеобъемлющей любви ко всему живому». Панду отвечал:
– Ваши слова, почтенный господин, имеют глубокое значение, и я запомню их. Я сделал небольшое добро, которое мне ничего не стоило, для бедного монаха во время моей поездки в Бенарес, и вот как благодетельны оказались его последствия. Я много обязан вам, потому что без вас я не только потерял бы свой кошелек, но не мог бы делать в Бенаресе тех торговых дел, которые значительно увеличили моё состояние. Кроме того, ваша заботливость и прибытие воза риса содействовали благосостоянию моего друга Малмеки. Если бы все люди познали истину ваших правил, насколько лучше бы был наш мир, как уменьшилось бы зло в нём и возвысилось общее благосостояние! Я желал бы, чтобы Истина Будды была понята всеми, и потому я хочу основать монастырь на моей родине, Колшамби и приглашаю вас посетить меня с тем, чтобы я мог посвятить это место для братства учеников Будды.
Прошли годы, и основанный Панду монастырь Колшамби сделался местом собрания мудрых монахов и стал известным как центр просвещения для народа.
В это время соседний царь, услыхав о красоте драгоценных украшений, приготовляемых Панду, послал к нему своего казначея, чтобы заказать корону из чистого золота, украшенную самыми драгоценными камнями Индии.
Когда Панду окончил эту работу, он поехал в столицу царя и, надеясь делать там торговые дела, взял с собой большой запас золота. Караван, вёзший его драгоценности, был охраняем вооруженными людьми, но когда он достиг гор, то разбойники, с Магадутой, ставшим атаманом их, во главе, напали на него, побили охрану и захватили все драгоценные камни и золото. Сам Панду едва спасся. Это несчастье было большим ударом для благосостояния Панду: богатство его значительно уменьшилось.
Панду был очень огорчён, но переносил свои личные несчастья без ропота; он думал: «Я заслужил эти потери грехами, совершёнными мною в моей прошлой жизни. Я в молодости был жесток с народом; и если я теперь пожинаю плоды своих дурных дел, то мне нельзя жаловаться».
Так как он стал много добрее ко всем существам, то несчастья его послужили только к очищению его сердца.
Опять прошли годы, и случилось, что Пантака, молодой монах и ученик Нарады, путешествуя в горах Колшамби, попал в руки разбойников. Так как у него не было никакой собственности, атаман разбойников крепко избил его и отпустил.
На следующее утро Пантака, идя через лес, услыхал шум битвы и, придя на этот шум, увидал много разбойников, которые с бешенством нападали на своего атамана Магадуту.
Магадута, как лев, окруженный собаками, отбивался от них и убил многих из нападавших. Но врагов его было слишком много, и под конец он был побеждён и упал на землю замертво, покрытый ранами.
Как только разбойники ушли, молодой монах подошел к лежавшим, желая подать помощь раненым. Но все разбойники были уже мертвы, только в начальнике их оставалось немного жизни. Монах тотчас же направился к ручейку, бежавшему невдалеке, принес свежей воды в своем кувшине и подал умирающему.
Магадута открыл глаза и, скрипя зубами, сказал:
– Где эти неблагодарные собаки, которых я столько раз водил к победе и успеху? Без меня они скоро погибнут, как затравленные охотником шакалы.
– Не думайте о ваших товарищах и участниках вашей грешной жизни, – сказал Пантака, – но подумайте о вашей душе и воспользуйтесь в последний час возможностью спасенья, которая предоставляется вам. Вот вам вода для питья, дайте я перевяжу ваши раны. Может быть, мне и удастся спасти вашу жизнь.
– Это бесполезно, – отвечал Магадута, – я приговорён; негодяи смертельно ранили меня. Неблагодарные подлецы! Они били меня теми ударами, которым я научил их.
– Вы пожинаете то, что посеяли, – продолжал монах. – Если бы вы учили своих товарищей делам добра, вы бы и получили от них добрые поступки. Но вы учили их убийству, и потому вы через свои дела убиты их рукою.
– Ваша правда, – отвечал атаман разбойников, – я заслужил свою участь, но как тяжёл мой жребий тем, что я должен пожать плод всех моих дурных дел в будущих существованиях. Научите меня, святой отец, что я могу сделать, чтобы облегчить мою жизнь от грехов, которые давят меня, как скала, наваленная мне на грудь.
И Пантака сказал:
– Искорените ваши грешные желания, уничтожьте злые страсти и наполните свою душу добротою ко всем существам.
Атаман сказал:
– Я делал много зла и не делал добра. Как могу я выпутаться из той сети горя, которую я связал из злых желании моего сердца? Моя карма повлечет меня в Ад, я никогда не буду в состоянии вступить на путь спасения.
И монах сказал:
– Да, ваша карма пожнёт в будущих воплощениях плоды тех семян, которые вы посеяли. Для делателя дурных дел нет избавления от последствии своих дурных поступков. Но не отчаивайтесь: всякий человек может спастись, но только с тем условием, чтобы он искоренил из себя заблуждение личности. Как пример этого, я расскажу вам историю великого разбойника Кандаты, который умер нераскаянным и вновь родился дьяволом в Аду, где он мучился за свои дурные дела самыми ужасными страданиями. Он был уже в Аду много лет и не мог избавиться от своего бедственного положения, когда Будда явился на земле и достиг блаженного состояния просветления. В это достопамятное время луч света попал и в Ад, возбудив во всех демонах жизнь и надежду, и разбойник Кандата громко закричал: «О Будда блаженный, сжалься надо мной! Я страшно страдаю; и хотя я делал зло, я желаю теперь идти по пути праведности. Но я не могу выпутаться из сети горя; помоги мне, господи, сжалься надо мной!» Закон кармы таков, что злые дела ведут к погибели.
Когда Будда услышал просьбу страдающего в Аду демона, он послал к нему паука на паутине, и паук сказал: «Схватись за мою паутину и вылезай по ней из Ада». Когда паук исчез из вида, Кандата схватился за паутину и стал вылезать по ней. Паутина была так крепка, что не обрывалась, и он поднимался по ней всё выше и выше.
Вдруг он почувствовал, что нить стала дрожать и колебаться, потому что за ним начали лезть по паутине и другие страдальцы. Кандата испугался; он видел тонкость паутины и видел, что она растягивается от увеличившейся тяжести. Но паутина всё ещё держала его. Кандата перед этим смотрел только вверх, теперь же он посмотрел вниз и увидел, что за ним лезла по паутине бесчисленная толпа жителей Ада. «Как может эта тонкая нить вынести тяжесть всех этих людей», — подумал он и, испугавшись, громко закричал: «Пустите паутину, она моя!» И вдруг паутина оборвалась, и Кандата упал назад в Ад. Заблуждение личности еще жило в Кандате. Он не знал чудесной силы искреннего стремления вверх для того, чтобы вступить на путь праведности. Стремление это тонко, как паутина, но оно поднимет миллионы людей, и чем больше будет людей лезть по паутине, тем легче будет каждому из них. Но как только в сердце человека возникнет мысль, что паутина эта моя, что благо праведности принадлежит мне одному и что пусть никто не разделяет его со мной, то нить обрывается, и ты падаешь назад в свое прежнее состояние отдельной личности; отдельность же личности есть проклятие, а единение есть благословение. Что такое Ад? Ад есть не что иное, как себялюбие, а нирвана есть жизнь общая...
– Дайте же мне ухватиться за паутину, – сказал умирающий атаман разбойников Магадута, когда монах кончил свой рассказ, – и я выберусь из пучины Ада.
Магадута пробыл несколько минут в молчании, собираясь с мыслями, потом он продолжил:
– Выслушайте меня, я признаюсь вам. Я был слугою у Панду, ювелира из Колшамби. Но после того, как он несправедливо истязал меня, я убежал от него и стал атаманом разбойников. Несколько времени тому назад я узнал от моих разведчиков, что он проезжает через горы, и я ограбил его, отнял у него большую часть его состояния. Подите теперь к нему и скажите ему, что я простил его от всего сердца за оскорбление, которое он несправедливо нанес мне и прошу его простить меня за то, что я ограбил его. Когда я жил с ним, сердце его было жестоко как камень, и я научился от него себялюбию. Я слышал, что он теперь стал добродушен и что на него указывают, как на образец доброты и справедливости. Я не хочу оставаться в долгу у него; поэтому скажите ему, что я сохранил золотую корону, которую он сделал для царя, и все его сокровища и спрятал их в подземелье. Только два разбойника знали это место, и теперь они оба мертвые; пусть Панду возьмёт с собою вооружённых людей и придет к этому месту и возьмет назад ту собственность, которой я лишил его.
После этого Магадута рассказал, где было подземелье, и умер на руках Пантаки.
Как скоро молодой монах Пантака вернулся в Колшамби, он пошёл к ювелиру и рассказал ему обо всем, что случилось в лесу.
И Панду пошел с вооруженными людьми к подземелью и взял из него все сокровища, которые атаман спрятал в нем. И они с почестью похоронили атамана и его убитых товарищей, и Пантака над могилой, рассуждая о словах Будды, сказал следующее:
«Личность делает зло, личность же и страдает от него.
Личность воздерживается от зла, и личность очищается.
Чистота и нечистота принадлежат личности: никто не может очистить другого.
Человек сам должен сделать усилие; Будды только проповедники».
«Наша карма, – сказал ещё монах Пантака, – не есть произведение Шивары, или Брамы, или Индры, или какого-нибудь из богов, – наша карма есть последствие наших поступков.
Моя деятельность есть утроба, которая носит меня, есть наследство, которое достается мне, есть проклятие моих злых дел и благословение моей праведности. Моя деятельность есть единственное средство моего спасения».
Панду привез назад в Колшамби все свои сокровища, и, с умеренностью пользуясь своим столь неожиданно возвращённым богатством, он спокойно и счастливо прожил свою остальную жизнь, и когда он умирал, уже в преклонных летах, и все его сыновья, дочери и внуки собрались около него, он сказал им:
– Милые дети, не осуждайте других в своих неудачах. Ищите причины ваших бед в самих себе. И если вы не ослеплены тщеславием, вы найдете её, а найдя её, вы сумеете избавиться от зла. Лекарство ваших бед в вас самих. Пусть ваш умственный взор никогда не покрывается покровом Майи... Помните те слова, которые были талисманом моей жизни:
«Тот, кто делает больно другому, делает зло себе.
Тот, кто помогает другому, помогает себе. Пусть исчезнет обман личности – и вы вступите на путь праведности».

[Маруся]

Лев и собачка. Лев Толстой


В Лондоне показывали диких зверей и за смотренье брали деньгами или собаками и кошками на корм диким зверям.

Одному человеку захотелось поглядеть зверей: он ухватил на улице собачонку и принёс её в зверинец. Его пустили смотреть, а собачонку взяли и бросили в клетку ко льву на съеденье.

Собачка поджала хвост и прижалась в угол клетки. Лев подошёл к ней и понюхал её.

Собачка легла на спину, подняла лапки и стала махать хвостиком.

Лев тронул её лапой и перевернул.

Собачка вскочила и стала перед львом на задние лапки.

Лев смотрел на собачку, поворачивал голову со стороны на сторону и не трогал её.

Когда хозяин бросил льву мяса, лев оторвал кусок и оставил собачке.

Вечером, когда лев лёг спать, собачка легла подле него и положила свою голову ему на лапу.

С тех пор собачка жила в одной клетке со львом, лев не трогал её, ел корм, спал с ней вместе, а иногда играл с ней.

Один раз барин пришёл в зверинец и узнал свою собачку; он сказал, что собачка его собственная, и попросил хозяина зверинца отдать ему. Хозяин хотел отдать, но, как только стали звать собачку, чтобы взять её из клетки, лев ощетинился и зарычал.

Так прожили лев и собачка целый год в одной клетке.

Через год собачка заболела и издохла. Лев перестал есть, а всё нюхал, лизал собачку и трогал её лапой.

Когда он понял, что она умерла, он вдруг вспрыгнул, ощетинился, стал хлестать себя хвостом по бокам, бросился на стену клетки и стал грызть засовы и пол.

Целый день он бился, метался в клетке и ревел, потом лёг подле мёртвой собачки и затих. Хозяин хотел унести мёртвую собачку, но лев никого не подпускал к ней.

Хозяин думал, что лев забудет своё горе, если ему дать другую собачку, и пустил к нему в клетку живую собачку; но лев тотчас разорвал её на куски. Потом он обнял своими лапами мёртвую собачку и так лежал пять дней.

На шестой день лев умер.

Часто люди не понимают истинного значения фразы:
"Мы в ответе за тех,кого приручили".,
думая, что это всего лишь сказка.

[Маруся]

О'Генри "Последний лист".

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два. Некоему художнику удалось открыть весьма ценное свойство этой улицы. Предположим, сборщик из магазина со счетом за краски, бумагу и холст повстречает там самого себя, идущего восвояси, не получив ни единого цента по счету!

И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич- Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали "колонию".

Студия Сью и Джонси помещалась наверху трехэтажного кирпичного дома. Джонси - уменьшительное от Джоанны. Одна приехала из штата Мэйн, другая из Калифорнии. Они познакомились за табльдотом одного ресторанчика на Воcьмой улице и нашли, что их взгляды на искусство, цикорный салат и модные рукава вполне совпадают. В результате и возникла общая студия.

Это было в мае. В ноябре неприветливый чужак, которого доктора именуют Пневмонией, незримо разгуливал по колонии, касаясь то одного, то другого своими ледяными пальцами. По Восточной стороне этот душегуб шагал смело, поражая десятки жертв, но здесь, в лабиринте узких, поросших мхом переулков, он плелся нога за ногу.

Господина Пневмонию никак нельзя было назвать галантным старым джентльменом. Миниатюрная девушка, малокровная от калифорнийских зефиров, едва ли могла считаться достойным противником для дюжего старого тупицы с красными кулачищами и одышкой. Однако он свалил ее с ног, и Джонси лежала неподвижно на крашеной железной кровати, глядя сквозь мелкий переплет голландского окна на глухую стену соседнего кирпичного дома.

Однажды утром озабоченный доктор одним движением косматых седых бровей вызвал Сью в коридор.

- У нее один шанс... ну, скажем, против десяти, - сказал он, стряхивая ртуть в термометре. - И то, если она сама захочет жить. Вся наша фармакопея теряет смысл, когда люди начинают действовать в интересах гробовщика. Ваша маленькая барышня решила, что ей уже не поправиться. О чем она думает?

- Ей... ей хотелось написать красками Неаполитанский залив.

- Красками? Чепуха! Нет ли у нее на душе чего-нибудь такого, о чем действительно стоило бы думать, например, мужчины?

- Мужчины? - переспросила Сью, и ее голос зазвучал резко, как губная гармоника. - Неужели мужчина стоит... Да нет, доктор, ничего подобного нет.

- Ну, тогда она просто ослабла, - решил доктор. - Я сделаю все, что буду в силах сделать как представитель науки. Но когда мой пациент начинает считать кареты в своей похоронной процессии, я скидываю пятьдесят процентов с целебной силы лекарств. Если вы сумеете добиться, чтобы она хоть раз спросила, какого фасона рукава будут носить этой зимой, я вам ручаюсь, что у нее будет один шанс из пяти вместо одного из десяти.

После того, как доктор ушел, Сью выбежала в мастерскую и плакала в японскую бумажную салфеточку до тех пор, пока та не размокла окончательно. Потом она храбро вошла в комнату Джонси с чертежной доской, насвистывая рэгтайм.

Джонси лежала, повернувшись лицом к окну, едва заметная под одеялами. Сью перестала насвистывать, думая, что Джонси уснула.

Она пристроила доску и начала рисунок тушью к журнальному рассказу. Для молодых художников путь в Искусство бывает вымощен иллюстрациями к журнальным рассказам, которыми молодые авторы мостят себе путь в литературу.

Набрасывая для рассказа фигуру ковбоя из Айдахо в элегантных бриджах и с моноклем в глазу, Сью услышала тихий шепот, повторившийся несколько раз. Она торопливо подошла к кровати. Глаза Джонси были широко открыты. Она смотрела в окно и считала - считала в обратном порядке.

- Двенадцать, - произнесла она, и немного погодя: - одиннадцать, - а потом: - "десять" и "девять", а потом: - "восемь" и "семь" - почти одновременно.

Сью посмотрела в окно. Что там было считать? Был виден только пустой, унылый двор и глухая стена кирпичного дома в двадцати шагах. Старый-старый плющ с узловатым, подгнившим у корней стволом заплел до половины кирпичную стену. Холодное дыхание осени сорвало листья с лозы, и оголенные скелеты ветвей цеплялись за осыпающиеся кирпичи.

- Что там такое, милая? - спросила Сью.

- Шесть, - едва слышно ответила Джонси. - Теперь они облетают гораздо быстрее. Три дня назад их было почти сто. Голова кружилась считать. А теперь это легко. Вот и еще один полетел. Теперь осталось только пять.

- Чего пять, милая? Скажи своей Сьюди.

- Листьев. На плюще. Когда упадет последний лист, я умру. Я это знаю уже три дня. Разве доктор не сказал тебе?

- Первый раз слышу такую глупость! - с великолепным презрением отпарировала Сью. - Какое отношение могут иметь листья на старом плюще к тому, что ты поправишься? А ты еще так любила этот плющ, гадкая девочка! Не будь глупышкой. Да ведь еще сегодня доктор говорил мне, что ты скоро выздоровеешь... позволь, как же это он сказал?.. что у тебя десять шансов против одного. А ведь это не меньше, чем у каждого из нас здесь в Нью-Йорке, когда едешь в трамвае или идешь мимо нового дома. Попробуй съесть немножко бульона и дай твоей Сьюди закончить рисунок, чтобы она могла сбыть его редактору и купить вина для своей больной девочки и свиных котлет для себя.

- Вина тебе покупать больше не надо, - отвечала Джонси, пристально глядя в окно. - Вот и еще один полетел. Нет, бульона я не хочу. Значит, остается всего четыре. Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.

- Джонси, милая, - сказала Сью, наклоняясь над ней, - обещаешь ты мне не открывать глаз и не глядеть в окно, пока я не кончу работать? Я должна сдать иллюстрацию завтра. Мне нужен свет, а то я спустила бы штору.

- Разве ты не можешь рисовать в другой комнате? - холодно спросила Джонси.

- Мне бы хотелось посидеть с тобой, - сказала Сью. - А кроме того, я не желаю, чтобы ты глядела на эти дурацкие листья.

- Скажи мне, когда кончишь, - закрывая глаза, произнесла Джонси, бледная и неподвижная, как поверженная статуя, - потому что мне хочется видеть, как упадет последний лист. Я устала ждать. Я устала думать. Мне хочется освободиться от всего, что меня держит, - лететь, лететь все ниже и ниже, как один из этих бедных, усталых листьев.

- Постарайся уснуть, - сказала Сью. - Мне надо позвать Бермана, я хочу писать с него золотоискателя-отшельника. Я самое большее на минутку. Смотри же, не шевелись, пока я не приду.

Старик Берман был художник, который жил в нижнем этаже под их студией. Ему было уже за шестьдесят, и борода, вся в завитках, как у Моисея Микеланджело, спускалась у него с головы сатира на тело гнома. В искусстве Берман был неудачником. Он все собирался написать шедевр, но даже и не начал его. Уже несколько лет он не писал ничего, кроме вывесок, реклам и тому подобной мазни ради куска хлеба. Он зарабатывал кое-что, позируя молодым художникам, которым профессионалы-натурщики оказывались не по карману. Он пил запоем, но все еще говорил о своем будущем шедевре. А в остальном это был злющий старикашка, который издевался над всякой сентиментальностью и смотрел на себя, как на сторожевого пса, специально приставленного для охраны двух молодых художниц.

Сью застала Бермана, сильно пахнущего можжевеловыми ягодами, в его полутемной каморке нижнего этажа. В одном углу двадцать пять лет стояло на мольберте нетронутое полотно, готовое принять первые штрихи шедевра. Сью рассказала старику про фантазию Джонси и про свои опасения насчет того, как бы она, легкая и хрупкая, как лист, не улетела от них, когда ослабнет ее непрочная связь с миром. Старик Берман, чьи красные глаза очень заметно слезились, раскричался, насмехаясь над такими идиотскими фантазиями.

- Что! - кричал он. - Возможна ли такая глупость - умирать оттого, что листья падают с проклятого плюща! Первый раз слышу. Нет, не желаю позировать для вашего идиота-отшельника. Как вы позволяете ей забивать голову такой чепухой? Ах, бедная маленькая мисс Джонси!

- Она очень больна и слаба, - сказала Сью, - и от лихорадки ей приходят в голову разные болезненные фантазии. Очень хорошо, мистер Берман, - если вы не хотите мне позировать, то и не надо. А я все-таки думаю, что вы противный старик... противный старый болтунишка.

- Вот настоящая женщина! - закричал Берман. - Кто сказал, что я не хочу позировать? Идем. Я иду с вами. Полчаса я говорю, что хочу позировать. Боже мой! Здесь совсем не место болеть такой хорошей девушке, как мисс Джонси. Когда-нибудь я напишу шедевр, и мы все уедем отсюда. Да, да!

Джонси дремала, когда они поднялись наверх. Сью спустила штору до самого подоконника и сделала Берману знак пройти в другую комнату. Там они подошли к окну и со страхом посмотрели на старый плющ. Потом переглянулись, не говоря ни слова. Шел холодный, упорный дождь пополам со снегом. Берман в старой синей рубашке уселся в позе золотоискателя-отшельника на перевернутый чайник вместо скалы.

На другое утро Сью, проснувшись после короткого сна, увидела, что Джонси не сводит тусклых, широко раскрытых глаз со спущенной зеленой шторы.

- Подними ее, я хочу посмотреть, - шепотом скомандовала Джонси.

Сью устало повиновалась. И что же? После проливного дождя и резких порывов ветра, не унимавшихся всю ночь, на кирпичной стене еще виднелся один лист плюща - последний! Все еще темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной тления и распада, он храбро держался на ветке в двадцати футах над землей.

- Это последний, - сказала Джонси. - Я думала, что он непременно упадет ночью. Я слышала ветер. Он упадет сегодня, тогда умру и я.

- Да бог с тобой! - сказала Сью, склоняясь усталой головой к подушке. - Подумай хоть обо мне, если не хочешь думать о себе! Что будет со мной?

Но Джонси не отвечала. Душа, готовясь отправиться в таинственный, далекий путь, становится чуждой всему на свете. Болезненная фантазия завладевала Джонси все сильнее, по мере того как одна за другой рвались все нити, связывавшие ее с жизнью и людьми.

День прошел, и даже в сумерки они видели, что одинокий лист плюща держится на своем стебельке на фоне кирпичной стены. А потом, с наступлением темноты, опять поднялся северный ветер, и дождь беспрерывно стучал в окна, скатываясь с низкой голландской кровли.

Как только рассвело, беспощадная Джонси велела снова поднять штору.

Лист плюща все еще оставался на месте.

Джонси долго лежала, глядя на него. Потом позвала Сью, которая разогревала для нее куриный бульон на газовой горелке.

- Я была скверной девчонкой, Сьюди, - сказала Джонси. - Должно быть, этот последний лист остался на ветке для того, чтобы показать мне, какая я была гадкая. Грешно желать себе смерти. Теперь ты можешь дать мне немного бульона, а потом молока с портвейном... Хотя нет: принеси мне сначала зеркальце, а потом обложи меня подушками, и я буду сидеть и смотреть, как ты стряпаешь.

Часом позже она сказала:

- Сьюди, надеюсь когда-нибудь написать красками Неаполитанский залив.

Днем пришел доктор, и Сью под каким-то предлогом вышла за ним в прихожую.

- Шансы равные, - сказал доктор, пожимая худенькую, дрожащую руку Сью. - При хорошем уходе вы одержите победу. А теперь я должен навестить еще одного больного, внизу. Его фамилия Берман. Кажется, он художник. Тоже воспаление легких. Он уже старик и очень слаб, а форма болезни тяжелая. Надежды нет никакой, но сегодня его отправят в больницу, там ему будет покойнее.

На другой день доктор сказал Сью: - Она вне опасности. Вы победили. Теперь питание и уход - и больше ничего не нужно.

В тот же вечер Сью подошла к кровати, где лежала Джонси, с удовольствием довязывая ярко синий, совершенно бесполезный шарф, и обняла ее одной рукой - вместе с подушкой.

- Мне надо кое-что сказать тебе, белая мышка, - начала она. - Мистер Берман умер сегодня в больнице от воспаления легких. Он болел всего только два дня. Утром первого дня швейцар нашел бедного старика на полу в его комнате. Он был без сознания. Башмаки и вся его одежда промокли насквозь и были холодны, как лед. Никто не мог понять, куда он выходил в такую ужасную ночь. Потом нашли фонарь, который все еще горел, лестницу, сдвинутую с места, несколько брошенных кистей и палитру с желтой и зеленой красками. Посмотри в окно, дорогая, на последний лист плюща. Тебя не удивляло, что он не дрожит и не шевелится от ветра? Да, милая, это и есть шедевр Бермана - он написал его в ту ночь, когда слетел последний лист.

[Маруся]

Николай Карпов.

Сияние

Друг мой! Прости, но я должен написать тебе — больше некому. Жизнь моя изменилась внутренне — я нашел Ее… Heт, ты не подумай — никаких внешних перемен — это преступно, но я озарен… Ho выслушай меня, попробуй. Только что ушла Она. Ушла, по всей вероятности, навсегда. И встречу теперь Ее разве что случайно где-нибудь в шумной компании, в застолье, где и словом перемолвиться не удастся. И, кажется, надо мне горько рыдать или думать о самоубийстве, а я улыбаюсь, И душа моя просветлела, словно я редкий, если не единственный человек, нашедший счастье.
Кто же Она? И откуда у Нее такая власть над моей душой?

О Ней надо рассказывать плавно — Она И сама плавная лебедь белая, Пава или как их там называли в старину — излучающих свет, сияние и тепло? Но послушай меня… Ты знаешь, что такое казенный дом? Представь себе длинный коридор с покоробившимся паркетом и заплесневелым потолком и стенами. Местами осыпается плитами штукатурка. Ходят люди. А я сижу за столом в том месте, где вроде бы не должно ничего свалиться на голову, и… принимаю зачет. Если вдуматься, это жутко — принимать зачет в таких условиях, но я уже привык и сижу покорно, но на душе скверно. Вдобавок с утра ничего не ел, и язык горький от неимоверного числа сигарет, выкуренных за день. Народ потихоньку разошелся — кого отправил доучивать, кому тройку поставил, и вот оказался один. Тихо. Только слышно, как жужжит муха, забившаяся между рамами.

И вдруг — всегда это бывает вдруг — идет Она. Нет, идет — это не то слово. Это мистика какая-то, но я, как увидел, глаз не мог оторвать — смотрел и смотрел до неприличия… Представь ситуацию: пожилой преподаватель вперился, вонзился взглядом в свою молоденькую студентку… А в душе сразу дикий какой-то вопрос: «Что в Ней такое?». Смотрю — ничего, вроде, нет, и лицо обыкновенное, и одета как всe, а глаз оторвать не могу. Совладел наконец с собой, а Она как назло именно ко мне и шла — зачет сдавать. Какая же это была мука! Села напротив, а я голову свою в тетрадь уткнул и глаз поднять не могу, как мальчишка нашкодивший. И, знаешь, не смог Ее спрашивать — просто взял и поставил зачет, чтобы только ушла поскорее от моего позора…

Только собрался уходить, а она опять ко мне подходит на этот раз с просьбой закрепить за Heй и за Ее подругами кандалакшский ключевой участок на дальней практике… Час от часу не легче! Я, конечно, был в таком состоянии, что, не раздумывая, сделал бы все, что Она попросит, и торопливо взял у Нее список и дрожащей рукой вывел слово Кандалакша. А сам не удержался и посмотрел на Нее… Она поблагодарила и пошла в свою комнату (это ведь было в общежитии), а я, как зверь, напавший на след, смотрел и смотрел Ей вослед. Прежде чем дверь за Ней закрылась, Она оглянулась на меня с порога, задержалась мгновение — поглядела на меня — и со мной все было кончено… Как я доехал домой — не помню. Помню только Ее лицо, Ее руки, весь Ее плавный мягкий облик, и это сияние, исходящее от Нее… Спал я, как водится, плохо. И во сне, и в полусне виделась мне Она, и встал рано совершенно разбитый. Видишь, как все банально?

Потом была практика. Я старался вести себя одинаково со всеми, ничем не выказывать своего особого к Heй отношения, и какое-то время мне это удавалось. Против обыкновения отделился от студентов, хотя обычно живу с ними на практике как старший товарищ, делю стол и кров, минуты отдыха. А тут садился ужинать отдельно — жевал какую-то сухую дрянь и к ним приходил только за кружкой чая или за кипятком, чтобы выпить кофе.

Ho oднажды — и это случилось в любимом мною давно и горячо Кировске, в окружении мрачных и ласковых одновременно Хибин, — Ее бригада пригласила меня поужинать с ними. Они купили какую-то вкусную рыбу, кажется, палтуса, и захотели меня угостить. То ли душа моя размягчилась здесь, в этом дорогом для меня месте, где, можно сказать, прошла вся моя студенческая юность, то ли еще что-то неведомое повлияло на меня, но я согласился. А теперь-то ясно вижу — хотел, хотел, страстно хотел быть ближе к Ней, видеть Ее рядом, брать хлеб из Ее рук, просить Еe налить мне чашку чая. Так все и было в тот вечер, и стал я похож на старую, пуганую сто раз птицу, которая уже устала бояться людей и, махнув на все, презрев все возможные последствия, стала вдруг брать пищу прямо из рук человеческих.

Я сидел зa столом, видел перед собой Ee в легком простом платье, а в душе моей раздавался грохот — рушилась плотина, столь тщательно воздвигнутая мной. И время понеслось со скоростью света. Душа моя раскрылась, стала совершенно беззащитной. Я совсем забыл кто я, где и как мне следует себя вести, — Видел только Ее одну во всем пестром, не менее прекрасном окружении, — словом, «затоковал». Помнишь, было у нас такое выражение. Я действительно был, вероятно, со стороны похож на старого глухаря, которому давно пора помереть естественной смертью, а он туда же — выскочил ранним утром на поляну и бормочет, бормочет свою песню среди насмешливой толпы своих сородичей… К чести своей скажу, что хоть на работе это не сказалось. Я словно и тут окрылился и делал вce на взлете. Но причина здесь та же — все, что я говорил, казалось бы, для всех, было обращено к Ней, к Ней, к Ней… «Свет сошелся клином», и меня понесло, понесло, понесло, как малую щепку к водопаду…

А водопад все приближался… Заканчивалась практика, и я гнал от себя мысли об этом — хотелось, чтобы этот сон, это опьянение длилось вечно и вознаградило меня за все, что было прежде дурного в моей жизни, вернее за то, чего в ней не было.
Дома я какое-то время был опустошенным. Ничего не хотелось, мысли текли вяло и безразлично. Я целыми днями лежал на своей рыжей тахте и смотрел через окно в небо. Что ни говори теперь, вижу — в нашем возрасте такое напряжение духа не проходит бесследно. Так продолжалось недели две или три, а потом я написал Ей. И началось, началось все снова — Она мне отвeтила. Началась переписка. Она была неосторожна, или Ей было в диковинку такое — вдруг взять и ответить незнакомому, в сущности, человеку. Но в письмах Ее мне начало чудиться движение навстречу, — слабое, еле слышное и еле зримое, но навстречу… И я погиб вторично и теперь уже окончательно — написал и послал Eй стихи, где каждое слово дышало Ею, молило о любви… Так прошел целый год в переписке. Было все: и краткие размолвки, и примирения, но все это приглушенно все-таки и сдержанно.

Но свет от Нее шел иногда со вспышками, как слово «дорогой», обращенное ко мне в одной поздравительной открытке. То был взрыв, разбросавший по сторонам мнительность, сомнения, неверие. И я стал ждать, ждать Ее приезда — хотел теперь большего — видеть Ее, говорить с Ней наедине, чтобы Она все сказала мне и о себе, и обо мне… Ты — я уже чувствую — усмехаешься: знаем мы эти разговоры по душам, когда за ним стоит одно-единственное желание — затащить предмет, излучающий сияние, в постель… Поверь мне, это гораздо сложнее, не так примитивно, а совсем по-иному. Разве страсть к любимой не затрагивает лучших струн души нашей, не преображает нас?

Я не буду тебе подробно говорить, как я сумел в казенном доме, находясь все время на виду, пригласить Ее к себе, как я осмелился это сделать. Скажу только, что это было мучительно. Но еще мучительнее было потом ожидать Ее. Я назначил Ей двa срока — вечером и утром. Сразу после приглашения поехал домой и стал Ее ждать. Вначале меня охватил страх за содеянное. Я сам себе казался чудовищем, не подумавшим о Ней, о том, каково Ей принимать или не принимать это приглашение. Ведь сейчас, увы, почти всегда такое приглашение означает лишь одно, и Она могла оскорбиться. Так прождал я до глубокой ночи. Вечером Она не пришла. Оставалась теперь надежда на утро. Встал я рано, выпил кофе и стал опять ждать. Прошло уже много времени — часа два как Она могла приехать, и мне стало вдруг страшно, что Она не приедет.

Душа опустела, стало тихо, пасмурно, безнадежно… Я даже подумал — а может быть, все и к лучшему, но тут раздался звонок. Он был нервным, чувствовалось, что звонит человек, сдерживающий свое волнение. Впрочем, согласитесь, в любом кругу это выглядит предосудительно — женщина идет на уединенное свидание к пожилому женатому мужчине в его пустую квартиру, да еще к своему преподавателю…
Все еще не веря, что это Она, я открыл дверь, впустил Ее в прихожую и тут же запер дверь. Голос мой, вероятно, был ужасен от волнения, руки дрожали. Я повел Ее в свою комнату и тут же, не опасаясь показаться хамом, вышел на кухню покурить. Успокоился, пришел к Ней, и мы сели друг против друга, и я смотрел на Нее и долго не мог вымолвить ни слова… От Нее шло сияние, мягкое женское сияние, и мне казалось, что меня обволакивает оно, как облако, и уходит куда-то вся моя нескладная жизнь, моя, ставшая постылой, работа, мои мучения и болезни и остается одна Она, — сидящая передо мной спокойно женщина, способная меня окрылить и утешить одним своим присутствием без слов. И не желание обладать Ею, а благодарность вспыхнула во мне, и я, что-то промямлив, стал читать Ей все, написанное для Нее, о Ней. И Она мне сказала, только не словами, а светом своим, что любит меня. А потом мы целовались нежно и страстно, ничего не видя и не слыша вокруг. Время остановилось…

Погоди иронизировать. Мы не стали близкими в том простом смысле, как это понимают все. Нас удерживало опасение покалечить друг другу жизнь, обречь на вечную тоску по этому слиянию, этим объятьям, которым не суждено быть вечными… Tак повторялось много раз. Мы говорили, глядели друг на друга, опять целовались, чувствуя, что мы теряем голову, и было в этих поцелуях что-то прощальное, горькое… Она порывалась уйти, но оставалась, поддаваясь моим нежным уговорам, но потом все-таки ушла. У порога я попросил Ее поцеловать меня в последний раз. Она сказала: «Я не умею» и прижалась ко мне. К своему единственному, за которым можно в огонь и в воду, ради которого не страшно умереть. И ушла навсегда. Теперь уже ясно, что навсегда.

Зачем я тебе, своему другу, все это написал? Слушай еще внимательнее — ничего этого не было, Я все от начала до конца выдумал. Я одинок. Семья моя тяготится мною, жена скорее всего изменяет и ждет, когда я подохну от болезней или повешусь с тоски. Но я еще жив, я хочу счастья, я хочу, чтобы у меня была такая жена, какую я только что выдумал! Я вижу Ee! От Нее исходит сияние, которого мне теперь хватит на всю жизнь…

[Маруся]

Михаил Салтыков-Щедрин
Пропала совесть.

Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать. Всякую болесть вдруг как рукой сняло; люди не шли, а как будто неслись; ничто не огорчало их, ничто не заставляло задуматься; и настоящее, и будущее — все, казалось, так и отдавалось им в руки, — им, счастливцам, не заметившим о пропаже совести.

Совесть пропала вдруг... почти мгновенно! Еще вчера эта надоедливая приживалка так и мелькала перед глазами, так и чудилась возбужденному воображению, и вдруг... ничего! Исчезли досадные призраки, а вместе с ними улеглась и та нравственная смута, которую приводила за собой обличительница-совесть. Оставалось только смотреть на божий мир и радоваться: мудрые мира поняли, что они, наконец, освободились от последнего ига, которое затрудняло их движения, и, разумеется, поспешили воспользоваться плодами этой свободы. Люди остервенились; пошли грабежи и разбои, началось вообще разорение.

А бедная совесть лежала между тем на дороге, истерзанная, оплеванная, затоптанная ногами пешеходов. Всякий швырял ее, как негодную ветошь, подальше от себя; всякий удивлялся, каким образом в благоустроенном городе, и на самом бойком месте, может валяться такое вопиющее безобразие. И бог знает, долго ли бы пролежала таким образом бедная изгнанница, если бы не поднял ее какой-то несчастный пропоец, позарившийся с пьяных глаз даже на негодную тряпицу, в надежде получить за нее шкалик.

И вдруг он почувствовал, что его пронизала словно электрическая струя какая-то. Мутными глазами начал он озираться кругом и совершенно явственно ощутил, что голова его освобождается от винных паров и что к нему постепенно возвращается то горькое сознание действительности, на избавление от которого были потрачены лучшие силы его существа. Сначала он почувствовал только страх, тот тупой страх, который повергает человека в беспокойство от одного предчувствия какой-то грозящей опасности; потом всполошилась память, заговорило воображение. Память без пощады извлекала из тьмы постыдного прошлого все подробности насилий, измен, сердечной вялости и неправд; воображение облекало эти подробности в живые формы. Затем, сам собой, проснулся суд...
Жалкому пропойцу все его прошлое кажется сплошным безобразным преступлением. Он не анализирует, не спрашивает, не соображает: он до того подавлен вставшею перед ним картиною его нравственного падения, что тот процесс самоосуждения, которому он добровольно подвергает себя, бьет его несравненно больнее и строже, нежели самый строгий людской суд. Он не хочет даже принять в расчет, что большая часть того прошлого, за которое он себя так клянет, принадлежит совсем не ему, бедному и жалкому пропойцу, а какой-то тайной, чудовищной силе, которая крутила и вертела им, как крутит и вертит в степи вихрь ничтожною былинкою.

Что́ такое его прошлое? почему он прожил его так, а не иначе? что такое он сам? — все это такие вопросы, на которые он может отвечать только удивлением и полнейшею бессознательностью. Иго строило его жизнь; под игом родился он, под игом же сойдет и в могилу. Вот, пожалуй, теперь и явилось сознание — да на что оно ему нужно? затем ли оно пришло, чтоб безжалостно поставить вопросы и ответить на них молчанием? затем ли, чтоб погубленная жизнь вновь хлынула в разрушенную храмину, которая не может уже выдержать наплыва ее?

Увы! проснувшееся сознание не приносит ему с собой ни примирения, ни надежды, а встрепенувшаяся совесть указывает только один выход — выход бесплодного самообвинения. И прежде кругом была мгла, да и теперь та же мгла, только населившаяся мучительными привидениями; и прежде на руках звенели тяжелые цепи, да и теперь те же цепи, только тяжесть их вдвое увеличилась, потому что он понял, что это цепи. Льются рекой бесполезные пропойцевы слезы; останавливаются перед ним добрые люди и утверждают, что в нем плачет вино.

— Батюшки! не могу... несносно! — криком кричит жалкий пропоец, а толпа хохочет и глумится над ним. Она не понимает, что пропоец никогда не был так свободен от винных паров, как в эту минуту, что он просто сделал несчастную находку, которая разрывает на части его бедное сердце. Если бы она сама набрела на эту находку, то уразумела бы, конечно, что есть на свете горесть, лютейшая всех горестей, — это горесть внезапно обретенной совести. Она уразумела бы, что и она — настолько же подъяремная и изуродованная духом толпа, насколько подъяремен и нравственно искажен взывающий перед нею пропоец.
«Нет, надо как-нибудь ее сбыть! а то с ней пропадешь, как собака!» — думает жалкий пьяница и уже хочет бросить свою находку на дорогу, но его останавливает близь стоящий хожалый.
— Ты, брат, кажется, подбрасыванием подметных пасквилей заниматься вздумал! — говорит он ему, грозя пальцем, — у меня, брат, и в части за это посидеть недолго!
Пропоец проворно прячет находку в карман и удаляется с нею. Озираясь и крадучись, приближается он к питейному дому, в котором торгует старинный его знакомый, Прохорыч. Сначала он заглядывает потихоньку в окошко и, увидев, что в кабаке никого нет, а Прохорыч один-одинехонек дремлет за стойкой, в одно мгновение ока растворяет дверь, вбегает, и прежде, нежели Прохорыч успевает опомниться, ужасная находка уже лежит у него в руке.

Некоторое время Прохорыч стоял с вытаращенными глазами; потом вдруг весь вспотел. Ему почему-то померещилось, что он торгует без патента; но, оглядевшись хорошенько, он убедился, что все патенты, и синие, и зеленые, и желтые, налицо. Он взглянул на тряпицу, которая очутилась у него в руках, и она показалась ему знакомою.
«Эге! — вспомнил он, — да, никак, это та самая тряпка, которую я насилу сбыл перед тем, как патент покупать! да! она самая и есть!»
Убедившись в этом, он тотчас же почему-то сообразил, что теперь ему разориться надо.
— Коли человек делом занят, да этакая пакость к нему привяжется, — говори, пропало! никакого дела не будет и быть не может! — рассуждал он почти машинально и вдруг весь затрясся и побледнел, словно в глаза ему глянул неведомый дотоле страх.
— А ведь куда скверно спаивать бедный народ! — шептала проснувшаяся совесть.
— Жена! Арина Ивановна! — вскрикнул он вне себя от испуга.

Прибежала Арина Ивановна, но как только увидела, какое Прохорыч сделал приобретение, так не своим голосом закричала: «Караул! батюшки! грабят!»
«И за что я, через этого подлеца, в одну минуту всего лишиться должен?» — думал Прохорыч, очевидно, намекая на пропойца, всучившего ему свою находку. А крупные капли пота между тем так и выступали на лбу его.

Между тем кабак мало-помалу наполнялся народом, но Прохорыч, вместо того, чтоб с обычною любезностью потчевать посетителей, к совершенному изумлению последних не только отказывался наливать им вино, но даже очень трогательно доказывал, что в вине заключается источник всякого несчастия для бедного человека.
— Коли бы ты одну рюмочку выпил — это так! это даже пользительно! — говорил он сквозь слезы, — а то ведь ты норовишь, как бы тебе целое ведро сожрать! И что ж? сейчас тебя за это самое в часть сволокут; в части тебе под рубашку засыплют, и выдешь ты оттоль, словно кабы награду какую получил! А и всей-то твоей награды было сто лозанов! Так вот ты и подумай, милый человек, стоит ли из-за этого стараться, да еще мне, дураку, трудовые твои денежки платить!
— Да что ты, никак, Прохорыч, с ума спятил! — говорили ему изумленные посетители.
— Спятишь, брат, коли с тобой такая оказия случится! — отвечал Прохорыч, — ты вот лучше посмотри, какой я нынче патент себе выправил!
Прохорыч показывал всученную ему совесть и предлагал, не хочет ли кто из посетителей воспользоваться ею. Но посетители, узнавши, в чем штука, не только не изъявляли согласия, но даже боязливо сторонились и отходили подальше.
— Вот так патент! — не без злобы прибавлял Прохорыч.
— Что́ ж ты теперь делать будешь? — спрашивали его посетители.
— Теперича я полагаю так: остается мне одно — помереть! Потому обманывать я теперь не могу; водкой спаивать бедный народ тоже не согласен; что́ же мне теперича делать, кроме как помереть?
— Резон! — смеялись над ним посетители.
— Я даже так теперь думаю, — продолжал Прохорыч, — всю эту посудину, какая тут есть, перебить и вино в канаву вылить! Потому, коли ежели кто имеет в себе эту добродетель, так тому даже самый запах сивушный может нутро перевернуть!
— Только смей у меня! — вступилась наконец Арина Ивановна, сердца которой, по-видимому, не коснулась благодать, внезапно осенившая Прохорыча, — ишь добродетель какая выискалась!

Но Прохорыча уже трудно было пронять. Он заливался горькими слезами и все говорил, все говорил.
— Потому, — говорил он, — что ежели уж с кем это несчастие случилось, тот так несчастным и должен быть. И никакого он об себе мнения, что он торговец или купец, заключить не смеет. Потому что это будет одно его напрасное беспокойство. А должен он о себе так рассуждать: «Несчастный я человек в сем мире — и больше ничего».

Таким образом в философических упражнениях прошел целый день, и хотя Арина Ивановна решительно воспротивилась намерению своего мужа перебить посуду и вылить вино в канаву, однако они в тот день не продали ни капли. К вечеру Прохорыч даже развеселился и, ложась на ночь, сказал плачущей Арине Ивановне:
— Ну вот, душенька и любезнейшая супруга моя! хоть мы и ничего сегодня не нажили, зато как легко тому человеку, у которого совесть в глазах есть!
И действительно, он, как лег, так сейчас и уснул. И не метался во сне, и даже не храпел, как это случалось с ним в прежнее время, когда он наживал, но совести не имел.

Но Арина Ивановна думала об этом несколько иначе. Она очень хорошо понимала, что в кабацком деле совесть совсем не такое приятное приобретение, от которого можно было бы ожидать прибытка, и потому решилась во что бы то ни стало отделаться от непрошеной гостьи. Скрепя сердце, она переждала ночь, но как только в запыленные окна кабака забрезжил свет, она выкрала у спящего мужа совесть и стремглав бросилась с нею на улицу.
Как нарочно, это был базарный день: из соседних деревень уже тянулись мужики с возами, и квартальный надзиратель Ловец самолично отправлялся на базар для наблюдения за порядком. Едва завидела Арина Ивановна поспешающего Ловца, как у ней блеснула уже в голове счастливая мысль. Она во весь дух побежала за ним, и едва успела поравняться, как сейчас же, с изумительною ловкостью, сунула потихоньку совесть в карман его пальто.

Ловец был малый не то чтоб совсем бесстыжий, но стеснять себя не любил и запускал лапу довольно свободно. Вид у него был не то чтоб наглый, а устремительный. Руки были не то чтоб слишком озорные, но охотно зацепляли все, что попадалось по дороге. Словом сказать, был лихоимец порядочный.
И вдруг этого самого человека начало коробить.
Пришел он на базарную площадь, и кажется ему, что все, что там ни наставлено, и на возах, и на рундуках, и в лавках, — все это не его, а чужое. Никогда прежде этого с ним не бывало. Протер он себе бесстыжие глаза и думает: «Не очумел ли я, не во сне ли все это мне представляется?» Подошел к одному возу, хочет запустить лапу, ан лапа не поднимается; подошел к другому возу, хочет мужика за бороду вытрясти — о, ужас! длани не простираются!
Испугался.
«Что это со мной нынче сделалось? — думает Ловец, — ведь этаким манером, пожалуй, и напредки все дело себе испорчу! Уж не воротиться ли, за добра ума, домой?»
Однако понадеялся, что, может быть, и пройдет. Стал погуливать по базару; смотрит, лежит всякая живность, разостланы всякие материи, и все это как будто говорит: «Вот и близок локоть, да не укусишь!»
А мужики между тем осмелились: видя, что человек очумел, глазами на свое добро хлопает, стали шутки шутить, стали Ловца Фофаном Фофанычем звать.

— Нет, это со мною болезнь какая-нибудь! — решил Ловец и так-таки без кульков, с пустыми руками, и отправился домой.
Возвращается он домой, а Ловчиха-жена уж ждет, думает: «Сколько-то мне супруг мой любезный нынче кульков принесет?» И вдруг — ни одного. Так и закипело в ней сердце, так и накинулась она на Ловца.
— Куда кульки девал? — спрашивает она его.
— Перед лицом моей совести свидетельствуюсь... — начал было Ловец.
— Где у тебя кульки, тебя спрашивают?
— Перед лицом моей совести свидетельствуюсь... — вновь повторил Ловец.
— Ну, так и обедай своею совестью до будущего базара, а у меня для тебя нет обеда! — решила Ловчиха.
Понурил Ловец голову, потому что знал, что Ловчихино слово твердое.

Снял он с себя пальто — и вдруг словно преобразился совсем! Так как совесть осталась, вместе с пальто, на стенке, то сделалось ему опять и легко, и свободно, и стало опять казаться, что на свете нет ничего чужого, а всё его. И почувствовал он вновь в себе способность глотать и загребать.
— Ну, теперь вы у меня не отвертитесь, дружки! — сказал Ловец, потирая руки, и стал поспешно надевать на себя пальто, чтоб на всех парусах лететь на базар.
Но, о чудо! едва успел он надеть пальто, как опять начал корячиться. Просто как будто два человека в нем сделалось: один, без пальто, — бесстыжий, загребистый и лапистый; другой, в пальто, — застенчивый и робкий. Однако хоть и видит, что не успел за ворота выйти, как уж присмирел, но от намерения своего идти на базар не отказался. «Авось-либо, думает, превозмогу».

Но чем ближе он подходил к базару, тем сильнее билось его сердце, тем неотступнее сказывалась в нем потребность примириться со всем этим средним и малым людом, который из-за гроша целый день бьется на дождю да на слякоти. Уж не до того ему, чтоб на чужие кульки засматриваться; свой собственный кошелек, который был у него в кармане, сделался ему в тягость, как будто он вдруг из достоверных источников узнал, что в этом кошельке лежат не его, а чьи-то чужие деньги.
— Вот тебе, дружок, пятнадцать копеек! — говорит он, подходя к какому-то мужику и подавая ему монету.
— Это за что же, Фофан Фофаныч?
— А за мою прежнюю обиду, друг! прости меня, Христа ради!
— Ну, бог тебя простит!
Таким образом обошел он весь базар и роздал все деньги, какие у него были. Однако, сделавши это, хоть и почувствовал, что на сердце у него стало легко, но крепко призадумался.
— Нет, это со мною сегодня болезнь какая-нибудь приключилась, — опять сказал он сам себе, — пойду-ка я лучше домой, да кстати уж захвачу по дороге побольше нищих, да и накормлю их, чем бог послал!

Сказано — сделано: набрал он нищих видимо-невидимо и привел их к себе во двор. Ловчиха только руками развела, ждет, какую он еще дальше проказу сделает. Он же потихоньку прошел мимо нее и ласково таково сказал:
— Вот, Федосьюшка, те самые странние люди, которых ты просила меня привести: покорми их, ради Христа!
Но едва успел он повесить свое пальто на гвоздик, как ему и опять стало легко и свободно. Смотрит в окошко и видит, что на дворе у него нищая братия со всего городу сбита! Видит и не понимает: «Зачем? неужто всю эту уйму сечь предстоит?»
— Что за народ? — выбежал он на двор в исступлении.
— Ка́к что за народ? это всё странние люди, которых ты накормить велел! — огрызнулась Ловчиха.
— Гнать их! в шею! вот так! — закричал он не своим голосом и, как сумасшедший, бросился опять в дом.

Долго ходил он взад и вперед по комнатам и все думал, что́ такое с ним сталось? Человек он был всегда исправный, относительно же исполнения служебного долга просто лев, и вдруг сделался тряпицею!
— Федосья Петровна! матушка! да свяжи ты меня, ради Христа! чувствую, что я сегодня таких дел наделаю, что после целым годом поправить нельзя будет! — взмолился он.
Видит и Ловчиха, что Ловцу ее круто пришлось. Раздела его, уложила в постель и напоила горяченьким. Только через четверть часа пошла она в переднюю и думает: «А посмотрю-ка я у него в пальто; может, еще и найдутся в карманах какие-нибудь грошики?» Обшарила один карман — нашла пустой кошелек; обшарила другой карман — нашла какую-то грязную, замасленную бумажку. Как развернула она эту бумажку — так и ахнула!
— Так вот он нынче на какие штуки пустился! — сказала она себе, — совесть в кармане завел!
И стала она придумывать, кому бы ей эту совесть сбыть, чтоб она того человека не в конец отяготила, а только маленько в беспокойство привела. И придумала, что самое лучшее ей место будет у отставного откупщика, а ныне финансиста и железнодорожного изобретателя, еврея Шмуля Давыдовича Бржоцского.
— У этого, по крайности, шея толста! — решила она, — может быть, и побьется малое дело, а выдержит!

Решивши таким образом, она осторожно сунула совесть в штемпельный конверт, надписала на нем адрес Бржоцского и опустила в почтовый ящик.
— Ну, теперь можешь, друг мой, смело идти на базар, — сказала она мужу, воротившись домой.

Самуил Давыдыч Бржоцский сидел за обеденным столом, окруженный всем своим семейством. Подле него помещался десятилетний сын Рувим Самуилович и совершал в уме банкирские операции.
— А сто, папаса, если я этот золотой, который ты мне подарил, буду отдавать в рост по двадцати процентов в месяц, сколько у меня к концу года денег будет? — спрашивал он.
— А какой процент: простой или слозный? — спросил, в свою очередь, Самуил Давыдыч.
— Разумеется, папаса, слозный!
— Если слозный и с усецением дробей, то будет сорок пять рублей и семьдесят девять копеек!
— Так я, папаса, отдам!
— Отдай, мой друг, только надо благонадезный залог брать!
С другой стороны сидел Иосель Самуилович, мальчик лет семи, и тоже решал в уме своем задачу: летело стадо гусей; далее помещался Соломон Самуилович, за ним Давыд Самуилович и соображали, сколько последний должен первому процентов за взятые заимообразно леденцы. На другом конце стола сидела красивая супруга Самуила Давыдыча, Лия Соломоновна, и держала на руках крошечную Рифочку, которая инстинктивно тянулась к золотым браслетам, украшавшим руки матери.
Одним словом, Самуил Давыдыч был счастлив. Он уже собирался кушать какой-то необыкновенный соус, украшенный чуть не страусовыми перьями и брюссельскими кружевами, как лакей подал ему на серебряном подносе письмо.

Едва взял Самуил Давыдыч в руки конверт, как заметался во все стороны, словно угорь на угольях.
— И сто зе это такое! и зацем мне эта вессь! — завопил он, трясясь всем телом.
Хотя никто из присутствующих ничего не понимал в этих криках, однако для всех стало ясно, что продолжение обеда невозможно.
Я не стану описывать здесь мучения, которые претерпел Самуил Давыдыч в этот памятный для него день; скажу только одно: этот человек, с виду тщедушный и слабый, геройски вытерпел самые лютые истязания, но даже пятиалтынного возвратить не согласился.
— Это сто зе! это ницего! только ты крепце дерзи меня, Лия! — уговаривал он жену во время самых отчаянных пароксизмов, — и если я буду спрасивать скатулку — ни-ни! пусть луци умру!
Но так как нет на свете такого трудного положения, из которого был бы невозможен выход, то он найден был и в настоящем случае. Самуил Давыдыч вспомнил, что он давно обещал сделать какое-нибудь пожертвование в некоторое благотворительное учреждение, состоявшее в заведовании одного знакомого ему генерала, но дело это почему-то изо дня в день все оттягивалось. И вот теперь случай прямо указывал на средство привести в исполнение это давнее намерение.

Задумано — сделано. Самуил Давыдыч осторожно распечатал присланный по почте конверт, вынул из него щипчиками посылку, переложил ее в другой конверт, запрятал туда еще сотенную ассигнацию, запечатал и отправился к знакомому генералу.
— Зелаю, васе превосходительство, позертвование сделать! — сказал он, кладя на стол пакет перед обрадованным генералом.
— Что же-с! это похвально! — отвечал генерал, — я всегда это знал, что вы... как еврей... и по закону Давидову... Плясаше — играше... так, кажется?
Генерал запутался, ибо не знал наверное, точно ли Давид издавал законы, или кто другой.
— Тоцно так-с; только какие зе мы евреи, васе превосходительство! — заспешил Самуил Давыдыч, уже совсем облегченный, — только с виду мы евреи, а в дусе совсем-совсем русские!
— Благодарю! — сказал генерал, — об одном сожалею... как христианин... отчего бы вам, например?.. а?..
— Васе превосходительство... мы только с виду... поверьте цести, только с виду!
— Однако?
— Васе превосходительство!
— Ну, ну, ну! Христос с вами!

Самуил Давыдыч полетел домой словно на крыльях. В этот же вечер он уже совсем позабыл о претерпенных им страданиях и выдумал такую диковинную операцию ко всеобщему уязвлению, что на другой день все так и ахнули, как узнали.
И долго таким образом шаталась бедная, изгнанная совесть по белому свету, и перебывала она у многих тысяч людей. Но никто не хотел ее приютить, а всякий, напротив того, только о том думал, как бы отделаться от нее и хоть бы обманом, да сбыть с рук.
Наконец наскучило ей и самой, что негде ей, бедной, голову приклонить и должна она свой век проживать в чужих людях, да без пристанища. Вот и взмолилась она последнему своему содержателю, какому-то мещанинишке, который в проходном ряду пылью торговал и никак не мог от той торговли разжиться.
— За что вы меня тираните! — жаловалась бедная совесть, — за что вы мной, словно отымалкой какой, помыкаете?
— Что́ же я с тобою буду делать, сударыня совесть, коли ты никому не нужна? — спросил, в свою очередь, мещанинишка.
— А вот что, — отвечала совесть, — отыщи ты мне маленькое русское дитя, раствори ты передо мной его сердце чистое и схорони меня в нем! авось он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит, авось он меня в меру возраста своего произведет, да и в люди потом со мной выйдет — не погнушается.

По этому ее слову все так и сделалось. Отыскал мещанинишка маленькое русское дитя, растворил его сердце чистое и схоронил в нем совесть.
Растет маленькое дитя, а вместе с ним растет в нем и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нем большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]

[Маруся]

И.С.Тургенев "Стихи в прозе".

СОБАКА

Нас двое в комнате: собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря.
Собака сидит передо мною — и смотрит мне прямо в глаза.
И я тоже гляжу ей в глаза.
Она словно хочет сказать мне что-то. Она немая, она без слов, она сама себя не понимает — но я ее понимаю.
Я понимаю, что в это мгновенье и в ней и во мне живет одно и то же чувство, что между нами нет никакой разницы. Мы тожественны; в каждом из нас горит и светится тот же трепетный огонек.
Смерть налетит, махнет на него своим холодным широким крылом…
И конец!
Кто потом разберет, какой именно в каждом из нас горел огонек?
Нет! это не животное и не человек меняются взглядами…
Это две пары одинаковых глаз устремлены друг на друга.
И в каждой из этих пар, в животном и в человеке — одна и та же жизнь жмется пугливо к другой.

ВОРОБЕЙ

Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.
Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой — и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище… но все его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке… Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.
Мой Трезор остановился, попятился… Видно, и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущенного пса — и удалился, благоговея.
Да, не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой, героической птицей, перед любовным ее порывом.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

ПРОСТОТА

Простота! простота! Тебя зовут святою... Но святость — не человеческое дело.
Смирение — вот это так. Оно попирает, оно побеждает гордыню. Но не забывай: в самом чувстве победы есть уже своя гордыня.

ИСТИНА И ПРАВДА

— Почему вы так дорожите бессмертием души? — спросил я.
— Почему? Потому что я буду тогда обладать Истиной вечной, несомненной... А в этом, по моему понятию, и состоит высочайшее блаженство!
— В обладании Истиной?
— Конечно.
— Позвольте; в состоянье ли вы представить себе следующую сцену? Собралось несколько молодых людей, толкуют между собою... И вдруг вбегает один их товарищ: глаза его блестят необычайным блеском, он задыхается от восторга, едва может говорить. «Что такое? Что такое?» — «Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину! Угол падения равен углу отражения! Или вот еще: между двумя точками самый краткий путь — прямая линия!» — «Неужели! о, какое блаженство!» — кричат все молодые люди, с умилением бросаются друг другу в объятия! Вы не в состоянии себе представить подобную сцену? Вы смеетесь... В том-то и дело: Истина не может доставить блаженства... Вот Правда может. Это человеческое, наше земное дело... Правда и Справедливость! За Правду и умереть согласен. На знании Истины вся жизнь построена; но как это «обладать ею»? Да еще находить в этом блаженство?

ПРОКЛЯТИЕ

Я читал байроновского «Манфреда»...
Когда я дошел до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним свое таинственное заклинание, — я ощутил некоторый трепет.
Помните: «Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа мое незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом»...
Но тут мне вспомнилось иное... Однажды, в России, я был свидетелем ожесточенной распри между двумя крестьянами, отцом и сыном.
Сын кончил тем, что нанес отцу нестерпимое оскорбление.
— Прокляни его, Васильич, прокляни окаянного! — закричала жена старика.
— Изволь, Петровна, — отвечал старик глухим голосом и широко перекрестился: — Пускай же и он дождется сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в его седую бороду!
Сын раскрыл было рот, да пошатнулся на ногах, позеленел в лице — и вышел вон.
Это проклятие показалось мне ужаснее манфредовского.

ПОРОГ (Cон)

Я вижу громадное здание.
В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.
Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.
— О ты, что желаешь переступить этот порог, — знаешь ли ты, что тебя ожидает?
— Знаю, — отвечает девушка.
— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?
— Знаю.
— Отчуждение полное, одиночество?
— Знаю… Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.
— Не только от врагов — но и от родных, от друзей?
— Да… и от них.
— Хорошо. Ты готова на жертву?
— Да.
— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!..
— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.
— Готова ли ты на преступление?
Девушка потупила голову…
— И на преступление готова.
Голос не тотчас возобновил свои вопросы.
— Знаешь ли ты, — заговорил он наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
— Войди!
Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.
— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.
— Святая! — пронеслось откуда-то в ответ.

[Аня]

"— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
— Войди!
Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.
— Дура! — проскрежетал кто-то сзади.
— Святая! — пронеслось откуда-то в ответ."

Помню еще в школе читали это на уроке и на меня произвело большое впечатление. Спасибо.

[Маруся]

Рассказ Григория Горина о напрасной суете мира взрослых и счастливом времени – детстве. Это стоит прочесть каждому.

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]

Папе было сорок лет, Славику — десять, ёжику — и того меньше.
Славик притащил ёжика в шапке, побежал к дивану, на котором лежал папа с раскрытой газетой, и, задыхаясь от счастья, закричал:
— Пап, смотри!

Папа отложил газету и осмотрел ёжика. Ежик был курносый и симпатичный. Кроме того, папа поощрял любовь сына к животным. Кроме того, папа сам любил животных.
— Хороший ёж! — сказал папа. — Симпатяга! Где достал?
— Мне мальчик во дворе дал, — сказал Славик.
— Подарил, значит? — уточнил папа.
— Нет, мы обменялись, — сказал Славик. — Он мне дал ёжика, а я ему билетик.
— Какой еще билетик?
— Лотерейный, — сказал Славик и выпустил ежика на пол. — Папа, ему надо молока дать..
— Погоди с молоком! — строго сказал папа. — Откуда у тебя лотерейный билет?

— Я его купил, — сказал Славик.
— У кого?
— У дяденьки на улице... Он много таких билетов продавал. По тридцать копеек... Ой, папа, ежик под диван полез...
— Погоди ты со своим ежиком! — нервно сказал папа и посадил Славика рядом с собой. — Как же ты отдал мальчику свой лотерейный билет?.. А вдруг этот билет что-нибудь выиграл?
— Он выиграл, — сказал Славик, не переставая наблюдать за ежиком.
— То есть как это — выиграл? — тихо спросил папа, и его нос покрылся капельками пота. — Что выиграл?
— Холодильник! — сказал Славик и улыбнулся.
— Что такое?! — Папа как-то странно задрожал. — Холодильник?!.. Что ты мелешь?.. Откуда ты это знаешь?!
— Как — откуда? — обиделся Славик. — Я его проверил по газете... Там первые три циферки совпали... и остальные... И серия та же!.. Я уже умею проверять, папа! Я же взрослый!
— Взрослый?! — Папа так зашипел, что ёжик, который вылез из-под дивана, от страха свернулся в клубок. — Взрослый?!.. Меняешь холодильник на ёжика?
— Но я подумал, — испуганно сказал Славик, — я подумал, что холодильник у нас уже есть, а ёжика нет...
— Замолчи! — закричал папа и вскочил с дивана. — Кто?! Кто этот мальчик?! Где он?!

— Он в соседнем доме живет, — сказал Славик и заплакал. — Его Сеня зовут...
— Идем! — снова закричал папа и схватил ёжика голыми руками. — Идем быстро!!
— Не пойду, — всхлипывая, сказал Славик. — Не хочу холодильник, хочу ёжика!
— Да пойдем же, оболтус, — захрипел папа. — Только бы вернуть билет, я тебе сотню ёжиков куплю...
— Нет... — ревел Славик. — Не купишь... Сенька и так не хотел меняться, я его еле уговорил...
— Тоже, видно, мыслитель! — ехидно сказал папа. — Ну, быстро!..
Сене было лет восемь. Он стоял посреди двора и со страхом глядел на грозного папу, который в одной руке нес Славика, а в другой — ежа.
— Где? — спросил папа, надвигаясь на Сеню. — Где билет? Уголовник, возьми свою колючку и отдай билет!
— У меня нет билета! — сказал Сеня и задрожал.
— А где он?! — закричал папа. — Что ты с ним сделал, ростовщик? Продал?
— Я из него голубя сделал, — прошептал Сеня и захныкал.
— Не плачь! — сказал папа, стараясь быть спокойным. — Не плачь, мальчик... Значит, ты сделал из него голубя. А где этот голубок?.. Где он?..
— Он на карнизе засел... — сказал Сеня.
— На каком карнизе?
— Вон на том! — и Сеня показал на карниз второго этажа.

Папа снял пальто и полез по водосточной трубе.
Дети снизу с восторгом наблюдали за ним.
Два раза папа срывался, но потом все-таки дополз до карниза и снял маленького желтенького бумажного голубя, который уже слегка размок от воды.

Спустившись на землю и тяжело дыша, папа развернул билетик и увидел, что он выпущен два года тому назад.
— Ты его когда купил? — спросил папа у Славика.
— Ещё во втором классе, — сказал Славик.
— А когда проверял?
— Вчера.
— Это не тот тираж... — устало сказал папа.
— Ну и что же? — сказал Славик. — Зато все циферки сходятся...

Папа молча отошел в сторонку и сел на лавочку.
Сердце бешено стучало у него в груди, перед глазами плыли оранжевые круги... Он тяжело опустил голову.
— Папа, — тихо сказал Славик, подходя к отцу. — Ты не расстраивайся! Сенька говорит, что он все равно отдает нам ёжика...
— Спасибо! — сказал папа. — Спасибо, Сеня...

Он встал и пошел к дому. Ему вдруг стало очень грустно. Он понял, что никогда уж не вернуть того счастливого времени, когда с легким сердцем меняют холодильник на ежа.

Автор: Григорий Горин

[Маруся]

Наблюдатель
[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]

Она лежала в операционной и безучастно смотрела в потолок.
-- Ну вот, умница. Не волнуйся, ты в надежных руках. Твой врач -- хирург от Бога. Спи.

Еще совсем недавно она тряслась в палате, боясь этой операции. Но теперь ей было все равно. Она себя никак не ощущала, она уже была свободна от страхов, от боли, от переживаний за отца и сына, которые в случае чего могут остаться без нее. Где-то вдали слышны какие-то голоса. Все. Пустота. Провал.
Ощущение полета. Нет, это не Она летит. Не совсем так. Кто-то ее несет. Рядом, совсем рядом, Голос. Она не может понять, мужской это голос или женский. Да это и не важно, ей все равно. Это просто Голос.
-- Смотри...
Свет, яркий свет! Вверху... Как ей до него добраться? И что это за свет? Он серебристый? Желтый? Она не знает. Но точно знает, что он теплый и прозрачный. Что там так хорошо, как ей никогда еще хорошо не было. Там -- любовь, там -- истинное счастье. Мама... В этом свете она видит свою маму.
-- Хочу туда!
--Нет, нельзя, -- говорит Голос. -- Ты -- Наблюдатель.
--А ты кто?
-- Проводник.
--Проведи меня Туда.
--Я же сказал, нельзя. Лети и смотри.
Она видит себя совсем маленькой и рядом еще какого-то мальчика. Там, внизу. Они -- дети. Это она и ее брат-двойняшка. Маленький барак, крохотная комнатка… Как же им было хорошо в этой комнатке с папой и мамой! Они с братом идут за ручку. Ботиночки с ободранными носами, коротенькие курточки, из которых они почти выросли... Они такие счастливые!
Опять полет...
Школа. Как же она ненавидела школу! Даже теперь, когда она Там, она смотрит на себя и ей больно. Ей так жалко эту девочку и этого мальчика, которых учительница просто ненавидит. Ненавидит только за то, что они в классе самые маленькие, что их папа и мама -- люди очень скромного достатка, что живет их семья в бараке... Она чувствует эту ненависть, и ей так жаль этих деток...
-- Дальше. Летим дальше...
Университет. Она знает, как ей там хорошо. Она -- красавица, она -- умница... Столько влюбленных взглядов… Она училась бы там вечно…
Теперь ее взгляд устремляется куда-то вперед, и она видит своего мужа. Он идет в обнимку с другой женщиной. Странно, но ей уже не больно... Она просто смотрит на них сверху, она -- Наблюдатель.
Опять пронзительный свет где-то там, очень высоко.
--Пожалуйста, проведи меня к Маме.
--Хватит. Нам пора возвращаться.
-- Нет, прошу!
Она пытается оторваться от Него и сама взлететь туда, вверх, но что-то не позволяет ей это сделать. Такое чувство, что между ней и тем светом натянуто стекло. Она бьется об него, пытаясь прорваться.
-- Не получится! -- Все тот же Голос. – Возвращайся!
Она стремительно летит куда-то вниз. Каким-то боковым зрением (а может, каким-то чувством) она видит своего отца и сына, сидящих в коридоре больницы. Отец плачет. Сын молчит. Почему они такие?
***
-- Просыпайся, милая, просыпайся! Открой глаза. Как тебя зовут?
-- Наблюдатель.
-- Нет, ты уже не Наблюдатель. Как тебя зовут? Назови свое имя!
-- Алла.
-- Ну вот, Аллочка, ты опять дома. С возвращением!

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]

[Аня]

А.П. Чехов "Блины" (немного с сокращением)

"Печенье блинов есть дело исключительно женское… Повара должны давно уже понять, что это есть не простое поливание горячих сковород жидким тестом, а священнодействие, целая сложная система, где существуют свои верования, традиции, язык, предрассудки, радости…
Тут много мистического, фантастического … Глядя на женщину, пекущую блины, можно подумать, что она добывает из теста философский камень…
Во-первых, ни одна женщина, как бы она развита ни была, ни за что не начнет печь блины 13-го числа или под 13-е, в понедельник или под понедельник. В эти дни блины не удаются.
Во-вторых, накануне блинов всегда хозяйка о чем-то таинственно шепчется с кухаркой. Шепчутся и глядят друг на друга такими глазами, как будто сочиняют любовное письмо.
В-третьих, женщины строго следят за тем, чтобы кто-нибудь из посторонних или из домочадцев-мужчин не вошел в кухню в то время, когда там пекутся блины… Кухарки не пускают в это время даже пожарных. Нельзя ни входить, ни глядеть, ни спрашивать.
Такова внешняя сторона священнодействия. Если бы блины предназначались исключительно только для низменного чревоугодия, то, согласитесь, тогда непонятны были бы ни эта таинственность, ни описанная ночь, ни страдания… Очевидно, что-то есть, и это «что-то» тщательно скрыто.
Глядя на дам, следует все-таки заключить, что в будущем блинам предстоит решение какой-либо великой, мировой задачи."

[Маруся]

Казнить нельзя помиловать.

Есть такие разговоры, в которых всего одна фраза может полностью изменить весь смысл сказанного ровно до наоборот. Как запятая в знаменитой грамматической задачке про «казнить нельзя помиловать».

Однажды довелось мне на подмосковной стройке обедать с бригадой плотников. Я привез материал для будущей печки, а они свою работу закончили и на следующий день собирались отправляться домой, куда-то в Костромскую область.

Когда разгрузил кирпич, плотники как раз садились за стол. Пригласили и меня. Отказываться не стал, сел, похлебал с мужиками наваристого грибного супа. Слово за слово – разговорились. Чуть-чуть рассказал о себе – откуда сам, чего собираюсь строить, много ли зарабатываю. Обычные в такой ситуации разговоры. Потом речь плавно перешла на грибы. Для деревенского человека – тема неисчерпаемая. Я уже приготовился было слушать традиционные байки про «два ведра белых» и прочее грибное счастье. Но в тот раз прозвучало нечто куда более интересное и важное, о чем я до сих пор не могу забыть.

Рассказывать взялся самый старший из плотников. На вид было ему уже лет за семьдесят. В таком возрасте топором много не намашешь. Но по тому, как внимательно все его слушали, чувствовалось, что авторитет у него в бригаде большой.

— На каждый гриб – свой подход нужен. Например, за опятами я иначе, как с мешком не хожу. Не будет удачи, так пустой мешок не утянет. Зато, уж если повезет – наберу, сколько на себе смогу унести. Как-то прошлой осенью наткнулся я в лесу на небольшую просеку. Видно, кто-то на баню себе осины рубил. Пеньки высокие, чуть не по метру. И на каждом опята, будто виноград – гроздьями. Набил мешок свой под завязку, а на пнях еще на пять мешков таких осталось. Ну да чего ж… Хотя бы это унести.

Вышел из лесу на проселок. До деревни еще километра три. Топаю и чувствую – не по плечу уже ноша-то. А выкидывать жалко. Кое-как иду, покряхтываю. А тут еще как нарочно дождь пошел. Мешок мой намок, отяжелел. Совсем дело худо. Вдруг слышу – машина сзади шумит. Оглянулся — «Москвичок» красный. Ну, думаю, слава Богу!

Мешок поставил на обочину, рукой машу. Водитель остановился, окошко опустил. Крепкий парень такой, куртка кожаная. Говорю: «Мил человек, подвези до деревни, подустал я». А он посмотрел на меня, на мешок мой: «Ты чего дед? Ты ж мокрый весь, как швабра. Сиденья мне намочишь». Окно закрыл и – по газам. Что поделать… И такие люди на свете бывают. Опять я мешок на плечо – топ да топ… С передышками помаленьку добрел. Иду уже по деревне. Смотрю, стоит тот самый красный «Москвичок» посреди дороги, прямо напротив моего дома. Подошел, спрашиваю у знакомца своего – что, мол, случилось?

— Да вот, — говорит, — батя, видишь, бензин кончился. Не знаешь, у кого здесь разжиться можно? Мне хотя бы литра три.

— Чего ж не знать, — отвечаю. — У меня есть бензин. Сейчас принесу.

Мешок с грибами у калитки скинул, пошел в гараж. Налил из канистры трехлитровую банку, понес бедолаге.

В этом месте старик сделал паузу. Ясно было, что вот-вот наступит развязка, прозвучит та самая фраза, ради которой и был весь рассказ. И мы узнаем, о чем он был – о христианском ли незлобии и умении отвечать на зло добром или же об изощренной мести. «Казнить нельзя помиловать» уже написано. Осталось лишь поставить запятую.

— Ох, и обрадовался же он. Только что танцевать возле своей машины не начал. – Батя, — кричит, — ну молодец! Вот выручил, так выручил!

А я улыбаюсь в ответ:

— Чего, ж тут… Люди помогать друг другу должны. На том мир держится, — и банку ему протягиваю. Он только взять ее хотел, а я руки-то и разжал. Банка вдребезги. – Ой, прости, дорогой, — говорю, — не удержал.

Я разочарованно вздохнул. Фраза прозвучала. «Запятая» в этой истории оказалась поставлена совсем не там, где я надеялся ее увидеть. А старик тем временем оставил благостный тон. Глаза у него как-то вдруг помолодели и теперь гневно сверкали из-под седых бровей:

— Он мне такой: «Дед, да ведь ты ж нарочно ее разбил». Я ему в ответ: «А ты меня, деда старого, с мешком на дороге мокнуть оставил разве не нарочно? Вот теперь и получи от меня подарочек по заслугам своим». Он, было, на меня с кулаками, да тут из дому на шум сын с внуком вышли. Забоялся он. Махнул рукой, закрыл машину и пошел куда-никуда по деревне, бензин добывать. Вот так оно в жизни бывает. Сделал другому зло – жди, когда оно к тебе вернется.

Старик закончил и обвел всех взглядом, ожидая реакции на свою поучительную историю. Но плотники молчали. Неловкая пауза повисла над столом. И в этом молчании увиделось мне куда больше мудрости, чем в рассказе старика. «Казнить нельзя помиловать» — задачка вроде бы детская. Вот только запятую в ней приходится ставить то тут, то там до самой старости. А жизнь, она ведь быстро проходит. Оглянуться не успеешь, как вместо запятых пора уже ставить точку.

ТКАЧЕНКО Александр

[Маруся]

Прекрасный рассказ Веры Полозковой «Надо жить у моря, мама»

:

— Что еще тебе рассказать?

Надо жить у моря, мама, надо делать, что нравится, и по возможности ничего не усложнять; это ведь только вопрос выбора, мама: месяцами пожирать себя за то, что не сделано, упущено и потрачено впустую — или решить, что оставшейся жизни как раз хватит на то, чтобы все успеть, и приняться за дело;век пилить ближнего своего за то, какое он тупое неповоротливое ничтожество — или начать хвалить за маленькие достиженьица и победки, чтобы он расцвел и почувствовал собственную нужность — раз ты все равно с ним, и любишь его, зачем портить кровь ему и себе?

Говорить «конечно, ты же бросишь меня», и воскликнуть торжествующе «так я и знала!», когда бросит, — или не думать об этом совсем, радоваться факту существования вместе, делать вместе глупости и открытия и не проедать в любимом человеке дыру по поводу того, что случится или не случится?

Всегда говорить «я не смогу», «глупо даже начинать» — или один раз наплевать на все и попробовать? И даже если не получится — изобрести другой способ и попробовать снова?

Считать любого, кто нравится тебе, заведомо мудаком и садистом, складывать руки на груди, язвить, ухмыляться, говорить «переубеди меня» — или один раз сдаться и сказать «слушай, я в ужасе от того, сколько власти ты имеешь надо мной, ты потрясающий, мне очень страшно, давай поговорим»?

Быть всегда уперто-правым, как говорит Алена, и всем в два хода давать понять, кто тут босс — и остаться в итоге в одиночестве, в обнимку со своей идиотской правотой — или один раз проглотить спесь, прийти мириться первым, сказать «я готов тебя выслушать, объясни мне, что происходит»? Раз уж ты все равно думаешь об этом днями напролет?

Быть гордым и обойденным судьбой, Никто-Меня-Не-Любит-2009 — или глубоко вдохнуть и попросить о помощи, когда нужна, — и получить помощь, что самое невероятное? Ненавидеть годами за то, как несправедливо обошлись с тобой — или, раз это так тебя мучает, один раз позвонить и спросить самым спокойным из голосов «слушай, я не могу понять, почему»?

Двадцать лет убиваться по ушедшей любви — или собрать волю в кулак, позволить себе заново доверяться, открываться, завязать отношения и быть счастливым? Во втором гораздо больше доблести, на мой взгляд, чем в первом, для первого вообще не требуется никаких душевных усилий.

Прочитать про себя мерзость и расстроиться на неделю — или пожать плечами и подумать, как тебе искренне жаль написавшего?
Страдать и считать, что мир это дрянная шутка Архитектора Матрицы, тыкать в свои шрамы как в ордена, грустно иронизировать насчет безнадежности своего положения — или начать признаваться себе в том, что вкусное — вкусно, теплое — согревает, красивое — заставляет глаз ликовать, хорошие — улыбаются, щедрые — готовы делиться, а не все это вместе издевка небесная, еще один способ тебя унизить?

..Господи, это так просто, мама, от этого такое хмельное ощущение всемогущества — не понимаю, почему это не всем так очевидно, как мне; все на свете просто вопрос выбора, не более того; не существует никаких заданностей, предопределенностей, недостижимых вершин; ты сам себе гвоздь в сапоге и дурная примета; это ты выбрал быть жалким, никчемным и одиноким — или счастливым и нужным, никто за тебя не решил, никто не способен за тебя решить, если ты против.

Если тебе удобнее думать так, чтобы ничего не предпринимать — живи как жил, только не смей жаловаться на обстоятельства — в мире, где люди покоряют Эвересты, записывают мультиплатиновые диски и берут осадой самых неприступных красавиц, будучи безвестными очкастыми клерками — у тебя нет права говорить, будто что-то даже в теории невозможно.

Да, для этого нужно иметь волю — нужно всего-то выбрать и быть верным своему выбору до конца; только-то. Вселенная гибкий и чуткий материал, из нее можно слепить хоть Пьяцца Маттеи, хоть район Солнцево — ты единственный, кто должен выбрать, что лепить.

Я считала, что это с любыми материальными вещами работает, только не с людьми; хочешь денег — будут, славы — обрушится, путешествий — только назначь маршрут; но события последних недель доказывают, мама, что с людьми такая же история, будь они трижды холодными скалами, колючими звездами — просто перестань считать их колючими звездами и один раз поговори, как с самим собой, живым, теплым и перепуганным — вот удивишься, как все изменится, преобразится, мама...

Вера Полозкова

[Маруся]

В ДЕТСТВЕ Я ДУМАЛА, ЧТО СЕРДЦЕ СИНЕГО ЦВЕТА

[Только зарегистрированные пользователи могут видеть ссылки. Нажмите Здесь для Регистрации]

В детстве я думала, что сердце синего цвета. Оно перекачивает синюю кровь. Поэтому вены под кожей синие. Я была убеждена, что у людей разное количество пальцев на ногах, кому сколько досталось. И что старики — это просто такой вид человека. И дико боялась грома, полагая, что небо не выдерживает космоса и кусками падает на дома. Моя первая любовь — сосед по дому с разноцветными глазами. У него всегда был с собой учебник астрономии, он знал из чего состоят насекомые.

Кульминация лета — зрелый куст малины в старом саду, когда больно, сочно, остро и вкусно одновременно.
Выходишь из него с царапинами, но сытая и довольная.
А из игр — закапывание в землю секретиков. «Ты знаешь, где мой секретик? Хочешь покажу?»
Наняйка говорила: «Если хочешь, чтобы с тобой дружили во дворе, вынеси им конфеты» . Я брала конфеты и съедала их сама, одна, сидя на заборе. Главное, ведь, подружиться с самой собой.
Папа тогда мне казался сильным высоким деревом, а мама — широкой теплой печью. От них веяло плотной безмятежностью в мелкий цветочек. Боги же.

А в дождь я всегда рисовала каракули со смыслом. Как-то мальчик Саша подарил мне брошку в виде бабочки-коробочки в детском саду. Она была гладкая лакированная. Тогда я впервые ощутила разность полов. Быть девочкой — это удивляться. Быть мальчиком — это удивлять. Сейчас я думаю, что люди стареют потому, что перестают целоваться, прыгать на кровати и верить в невозможное. С тех пор, мало что изменилось. Гром и пять пальцев на ногах — это очень красиво. А секретики мы закапываем до сих пор, но только уже не в землю. А глубоко в свои сердце, лёгкие и селезёнку.

Ты знаешь, где мой секретик? Хочешь покажу?

Валерия Лесонен

[Маруся]

-Мы можем ехать быстрее?
Андрей посмотрел на пассажира в зеркало, тот внимательно рассматривал что-то в своих бумагах.
- Здесь нельзя ехать быстрее. - Ответил Андрей, продолжая смотреть в зеркало.
Пассажир отвлекся от своего занятия.
- А если я оплачу возможные штрафы? И предложу щедрые чаевые?
- Насколько щедрые?
- А какой суммы будет достаточно, чтобы мы приехали ровно в 6?

Андрей задумался. Клиент выглядит состоятельным человеком, наверняка несколько тысяч для него не проблема. Но, вот, какую именно сумму назвать?
- Четыре тысячи.
- По рукам. - Мгновенно согласился пассажир. Андрей поморщился, нужно было просить пять.
Он вывернул на автобусную полосу и ускорился. Посмотрел на часы. Не такая уж простая задача, если честно.
Пассажир сложил документы и убрал их в кейс. Читать при такой болтанке все равно невозможно.
- Очень важная встреча? - Уточнил Андрей, еще раз глянув на часы.

- Пожалуй, самая важная из возможных. - Сухо ответил пассажир. - Здесь лучше направо, там выедете на простор. Получится чуть длиннее, но скорость больше.
Андрей послушно повернул и ускорился, проскочив на мигающий желтый. Времени оставалось совсем немного, несмотря на то, что скорость он поддерживал предельную. Чуть больше и лишение прав, тут уже штрафом не отделаешься.
- Мы можем ехать еще быстрее? - Поинтересовался пассажир.
- Нет.
- Я оплачу любые проблемы с полицией.
- Да что у вас за встреча такая важная?!
- Не у меня, Андрей, у вас.

Водитель удивленно посмотрел в зеркало на пассажира. Тот никак не мог знать его имени.
В эту секунду что-то грохотнуло, зазвенело, мир закружился. Рвануло вправо, потом придавило ноги и тишина.
Андрей открыл глаза. Перед искореженной машиной стояла странная фигура в балахоне. С косой.
Сзади что-то скрипнуло и зашуршало рассыпанное по асфальту стекло. К фигуре подошел пассажир, как ни странно, ничуть не пострадавший в аварии.

- Люциус, я думала ты не успеешь. - Усмехнулась фигура.
- Брось, я никогда не опаздываю. А, вот, и твой клиент. - Пассажир указал на Андрея. - Кстати, я ему четыре тысячи должен, заплатишь?
- Ты сошел с ума? - Удивилась фигура. - Его душонка не стоит и тысячи лет! Я не буду платить такую цену! Рассчитывайся из своих!
- Я же не идиот, чтобы давать кому-то такую отсрочку. - Усмехнулся пассажир. - Четыре тысячи рублей.
- Что такое рубли? - Не поняла фигура в балахоне.
- Это такие бумажки. - Люциус подумал, как объяснить и, вдруг, его осенило. - Вроде тех, какими черти в аду котлы растапливают! Только не зеленые.
- А! Ну, это можно. Этих бумажек у нас навалом. И зеленых, и не зеленых, и вообще всяких.

Рагим Джафаров.